Акушерка занесла в опочивальню серебряный кувшин с водой и вздохнула: «Идите, рав Горовиц. Прогуляйтесь, что ли, вон, светло еще на дворе».

Он посмотрел в темно-серые, как грозовая туча, глаза жены и торопливо сказал: «Дети сейчас позанимаются, и будут ложиться. Только бы все хорошо было…

— Будет, — сквозь зубы ответила жена и ласково улыбнулась.

Он прикрыл за собой дверь и зашел в спальню к младшим. Самый маленький, годовалый Арье, спал, раскинув пухлые ручки, чмокая губами. Длинные, кудрявые, темные волосы разметались по подушке. Рав Горовиц оглядел большую опочивальню и посчитал на пальцах:

— Тут пятеро, семеро с Меиром и Элияху. Господи, мальчик мой, уж и не узнаем, что с ним случилось, сгинул, пропал на этой Москве. Как войско возвращаться стало — так спрашивали у них, однако никто не слышал ничего. А теперь царь там, новый, русский. Мир заключать с ними будем, говорят. А нашего мальчика и не вернуть уже», — он снял нагар со свечи, и, прикоснувшись к мезузе, вздохнув, подумал: «А у Элишевы трое уже и тоже — мальчики все.

И у Мирьям, наверное, опять мальчик будет».

Он спустился вниз, и, взяв свою шляпу с сундука в передней, позвал: «Меир!»

Сын высунул светловолосую голову из столовой и улыбнулся: «Как там мама?»

— С Божьей помощью, — рав Горовиц оглянулся, и, подняв крышку сундука, пробормотал: «На всякий случай. Я схожу, прогуляюсь немного».

— Конечно, папа, — ласково ответил юноша, и рав Горовиц, взглянув в серые глаза, подумал:

«Как он на брата старшего похож. Ну, семнадцать лет, как раз и под хупу вставать можно.

Господи, два десятка лет мы с Мирьям живем, а будто — только вчера обвенчались. Только бы все хорошо было, дай Бог, дай Бог».

Меир вышел из столовой, и, нежно взяв отца за плечи — он был выше ростом, — сказал:

«Папа, ты только не волнуйся».

— Вот женишься, — пробурчал рав Хаим, — я на тебя посмотрю.

Он вздохнул, и, открыв тяжелые ворота — вышел на залитую закатным, медным сиянием, узкую улицу. От Мариацкого костела доносились тяжелые, гулкие удары колокола.

Рав Горовиц рассеянно с кем-то поздоровался, и, засунув руки в карманы, пошел на восток — к деревянному мосту через Вислу. Он посмотрел на темную, широкую реку, и, подняв голову, глядя на бесконечную, с редкими огоньками, равнину на том берегу, вдруг прошептал:

«Убережет от всякого зла. Господи, ну забрал ты нашего мальчика, так пусть хоть он бы не страдал. И пани Эльжбета с Марией тоже — не страдали. Можешь же ты».

Над рекой, в уже сумрачном, душном, жарком небе кружились изящные, светлые чайки.

«Убереги от всякого зла, — твердо повторил рав Хаим, и подумал: «Надо вернуться. У детей уроки проверить, уложить их, помолиться. А потом с Меиром позанимаюсь, у него голова светлая, хорошая голова, когда-нибудь меня заменит. Господи, дожить бы, уже сорок лет мне этим годом».

Он глубоко вдохнул — воздух был горячим, почти раскаленным, и, не поднимая глаз, смотря на истертые булыжники, — пошел домой.

У ворот, — рав Хаим прищурился, — кто-то стоял. «Высокий какой, — подумал мужчина. И плечи широкие. Наверное, ночлег ему нужен, из синагоги ко мне послали. Ну, найдем, найдем.

Только сначала пусть поест, ну да Мирьям успела впрок наготовить, еще, как сватам обед давали».

— Вы ко мне? — спросил рав Горовиц мужчину в потрепанном, польском кафтане. Тот обернулся и Хаим отступил.

— Папа, — сказал он. «Папа, милый, здравствуй. Я тут, я вернулся».

— Элияху, — он протянул руку и погладил его по щеке. «Сыночек, сыночек мой, ты жив».

Юноша склонил голову и коснулся губами ладони отца. «И сказал Израиль Иосифу — увидеть твое лицо не думал я — прошептал рав Хаим.

Элияху обнял его, и, поцеловав седоватый висок, тихо продолжил: «И покажет тебе Господь даже потомство мое. Папа, папа, все, не плачь, я дома, я с вами. Пойдем, — он подтолкнул отца в сторону дома.

Рав Хаим вытер лицо рукавом капоты, и, схватившись за руку сына, сказал: «Подожди. Дай мне на тебя посмотреть, милый. Четыре года, Господи, четыре года, мы ведь и не чаяли уже, Элияху. А мама хорошо, — мужчина смущенно улыбнулся, — рожает».

— Ничего не меняется, — Элияху прижался щекой к его щеке. «Папа, папа, как я о вас скучал».

Дверь, прорезанная в воротах, открылась, и Меир, вылетев на улицу, даже не посмотрев в сторону брата, крикнул: «Папа! Ты никогда не поверишь! Там девочка, девочка!»

— Пани Эльжбета, — вдруг вспомнил рав Горовиц. «Права она была — трое сыновей с тех пор родилось, и теперь — дочь».

— Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, — твердо сказал рав Горовиц, и, взяв Элияху за руку, велел: «Пойдемте домой, дети».

— Моэль расстроился, — смешливо сказал рав Горовиц, наклонившись над женой. Мирьям сидела в большом кресле у окна, поставив ноги на скамеечку. Девочка — черные, как смоль волосы, выбивались из-под чепчика, — спокойно дыша, спала.

— Она на тебя похожа, — нежно сказал Хаим. «Глазки, наверное, тоже серые будут. А моэль подумал, что я шучу, не поверил мне». Он протянул руку и едва дыша, коснулся белой, мягкой щечки дочери. «Завтра и назовем ее, — улыбнулся рав Хаим. «Как раз Шабат».

— Элияху спит еще? — тихо спросила жена. «Господи, Хаим, я до сих пор — привыкнуть не могу. И как он вырос, наш сыночек. Пусть, как проснется, ко мне зайдет, хорошо?»

— А я уже проснулся, — раздался веселый голос из дверей.

— Поесть, — спохватился рав Горовиц. «Там мясо, сыночек, и курица, все есть. Ты поешь, пожалуйста».

— Вот сейчас поздороваюсь с мамой, — Элияху наклонился и поцеловал мать в лоб, — сестренку увижу, и пойду на кухню.

— В столовую, — строго велела Мирьям. «Еще чего не хватало, — чтобы мой старший сын ел на кухне». Она покачала просыпающуюся дочь — та открыла туманные, голубовато-серые глазки, и, посмотрев на склонившихся над ней мужчин, — захныкала.

— Я сейчас ее покормлю, — сказала Мирьям, — и спущусь. Готовить надо, раз у нас гости сегодня.

— Да там, в кладовой…, - попытался сказать рав Хаим.

— Отправь Меира к мяснику, — распорядилась Мирьям, — а хлеб я сама испеку. Как это — гостям остатки подавать, тем более — таким. Все, — она стала расстегивать платье, — идите, я скоро.

Дверь закрылась, и Мирьям, дав дочери грудь, глядя в окно, на красные, черепичные крыши Казимежа, одними губами прошептала: «Господи, велика милость твоя. Сына своего увижу — хоть так, ненадолго. Элияху сказал — и женился он уже. Господи, двадцать лет ему, как раз, сейчас».

Она застыла, чуть покачиваясь, гладя девочку по голове. «И пан Теодор здесь, — подумала Мирьям. «Господи, дай мне сил на него посмотреть — в последний раз. А пани Эльжбета оправилась, — женщина глубоко вздохнула, и, уложив дочь в колыбель, что стояла у кровати, грустно сказала:

— Все равно — Элияху сказал, что сразу в Амстердам поедет, чтобы до праздников успеть. Ну, ничего, это недалеко, и писать можно. Да и в семье мальчик будет жить, у родственников. Не страшно, — Мирьям поправила бумажные амулеты, что были привязаны к колыбели, и, плотнее завязав платок — быстро спустилась на кухню.

Он стоял, закинув голову назад, открыв рот. Огромный алтарь золоченого дерева возвышался перед ним, своды собора уходили далеко вверх, и юноша, наконец, перекрестившись, преклонив колени, прошептал: «Не верю, нет, такого не бывает».

— Троицкая церковь, — вспомнил Степа. «Господи, думал ли я, что такая красота есть еще на свете. Невозможно, невозможно, — он порылся в кармане кафтана и, достав маленькую тетрадь, оглянувшись вокруг, стал набрасывать фигуру Иисуса, что была в центре алтаря.

— Какой мастер, — подумал Степа. «Господи, да мне до сего — еще шагать и шагать. Батюшка говорил — он, когда во Флоренцию приезжал, целыми днями статуи рисовал. Вот и я так же буду. Только мы сначала в Амстердам поедем, Элияху до его родственников проводим, и оттуда уже — письмо бабушке отправим. Батюшка мне хочет этот замок показать, где он ребенком жил, он там, недалеко от Амстердама».