— А ежели и вправду — то мое дитя? Как же ты можешь, пусть не хотел ты его, пусть не знал, — он на мгновение поморщился, как от боли, — но все равно, дитя на смерть обрекать? Оно-то в чем виновато? Даже если и не мой сын — нельзя так.

Он вздохнул и, бросив поводья, потерев лицо руками, сжал зубы, чтобы не выругаться.

— Ты иди, — сказал Федор сыну, спешиваясь неподалеку от ворот усадьбы. «Илюха, видно, давно ждет, вон, лицо, какое усталое. Сейчас поговорю с ним, и догоню тебя».

Петя взял под уздцы лошадей и, обернувшись, посмотрел на отца. «Зачем я ему это сказал? — горько вздохнул юноша. «Знал ведь, какой батюшка. Он накричит сначала, а потом мучиться будет, вон, глаза, у него какие, видно же, что больно ему. А все равно, — Петя, на мгновение, раздул ноздри, — все равно, я не мог иначе».

Элияху подал ему руку и чуть улыбнулся: «Матушка ваша заболела, но все хорошо будет.

Иди, — он улыбнулся, — вон, жена твоя уже навстречу бежит».

Петя отдал коней холопам и подумал: «Господи, как я ее люблю, Господи, наконец-то».

Марья остановилась рядом и, опустив лазоревые глаза, едва дыша, смотря куда-то в сторону, спросила: «Как съездили вы, Петруша?»

— Плохо, — муж наклонился к ее уху. «Потому что тебя со мной не было, Марьюшка».

— Баня истоплена, — она все перебирала нежными пальцами жемчужные ожерелья на шее. «А Лизавета Петровна спит, ну, да ей лучше уже, немного, Илья Никитич сказал — оправится. Я так скучала, так скучала, — девушка, наконец, взглянула на него. Покраснев, она добавила:

«Стыдно сие говорить, простите, пожалуйста».

— А уж как я скучал, — Петя улыбнулся, и, оглянувшись, взял ее за руку. «Пойдем, ты мне сейчас все расскажешь, и я тебе — тоже».

Федор проводил их глазами и услышал спокойный, юношеский голос: «Федор Петрович!»

Мальчик стоял, засунув руки в карманы кафтана, выпрямив спину, подняв на него серые, большие глаза. «Как на мать свою похож, — с привычной болью в сердце, подумал Федор. «И Петя тоже, только рыжий. Ну, хоть до Кракова с нами поедет, увидит Мирьям свое дитя, пусть хоша так».

— Федор Петрович! — сглотнув, повторил Элияху. «Вашу жену отравить хотели». Федор, было, хотел что-то ответить, но замер — колокола Крестовоздвиженского монастыря забили к вечерне и птицы, что сидели на куполах, снялись, уйдя в огромное, просторное московское небо.

Он вздохнул, глядя на черную стаю, и велел: «Говори».

Сквозь дрему Лиза почувствовала чье-то движение рядом, и, вдохнув его запах, чуть улыбнулась: «В баню ходили. Вон, вениками как тянет, дубовыми. Федя приехал, а я и не встретила его, стыд какой».

Лиза попыталась приподняться и услышала ласковый, низкий голос: «Лежи тихо. Вот так».

Федор устроил ее голову у себя на плече, и, поцеловав прохладный, белый лоб, добавил:

«Все хорошо, Марьюшка нас накормила, Илюха тут ночевать остался, на всякий случай.

Травы твои я выкинул, и чтобы больше сего не было, Лизавета».

Она почувствовала, что краснеет, и шепнула: «Так еще дитя хочется, Федя. Раз уезжаем мы, будем спокойно жить, можно уже. Марье-то вон — десятый год идет, взрослая девочка совсем».

— Дитя, — проворчал муж и поднес к губам ее руку. «Не такой ценой же, Лизавета. Кто тебе сии травы дал?»

— Знахарка, в Дорогомилове, там, за рекой, — вздохнула Лиза. «Агафьей Егоровной кличут. Как мы в Новодевичьем монастыре молились, инокиня Ольга, ну, Ксения Борисовна, Годунова дочь, мне про нее рассказала, что, мол, женщинам она помогает. Травы-то хорошие, это у меня, видно, не так что-то, — голос Лизы задрожал и Федор, прижав ее к себе, сказал:

— Ну, ну. Все у тебя так, — он усмехнулся, и погладил мягкую, такую знакомую грудь, — лежи, выздоравливай». Он наклонился и поцеловал ее в губы: «А потом я тебя в подмосковную отвезу. На прощание, в сторожке побываем».

— Ты же соскучился, наверное, — Лиза повернулась и, обняв его, потерлась головой о рыжую, пахнущую свежестью и лесом, бороду.

— Соскучился, — согласился Федор. «Ну да ничего, потерплю, — его рука подняла подол шелковой сорочки, и Лиза, глубоко вздохнув, закусив губу, сказала: «Федя…

— Потерплю, — улыбнулся он, поглаживая ее пониже спины, — зато потом тебя долго от себя не отпущу, Лизавета. А ну спи, — он прикоснулся губами к нежным, белым векам, к длинным ресницам, и Лиза, зевнув, согласилась: «И вправду, надо».

Он лежал, слушая ее спокойное, тихое дыхание, открыв глаза, смотря в хорошо обструганный потолок опочивальни. «Что там Илюха сказал, — холодно подумал Федор, — сии травы за год в могилу человека сводят, а то и менее. Ну-ну, — он едва заметно повернул голову и посмотрел на крупные, яркие звезды, висевшие в ночном небе. На дворе усадьбы лениво лаяли собаки. «Подожду, — Федор накрыл жену меховой полостью и закинул руки за голову.

— Завтра Ксению Борисовну навещу, еще перед заутреней, заодно передам ей икону, что инокиня Марфа, мать государя, для нее послала. Ну, опосля того передам, как дела свои с ней закончу, конечно. А потом и в Дорогомилово наведаюсь, к полуночи, — он усмехнулся и, поднявшись, неслышно выйдя из горницы, постучал в светлицу к младшему сыну.

— Знал, что не спишь, — Федор наклонился и поцеловал рыжие кудри. «Дай-ка мне Федора Савельевича чертежи, тот альбом, что ты сделал».

Он принял от сына большую тетрадь в кожаном переплете, и, взглянув в красный угол, заметил: «А, Стефана Великомученика написал? Молодец, отлично получилось».

— Это не я, — краснея, ответил Степан. «Это мне…, подарок, батюшка».

— Хорошая рука, — одобрительно заметил Федор, и, присев на лавку, сказал: «Вот, посмотри, какой купол у этой церкви, помнишь, ты у меня о Дуомо спрашивал? Очень похожий».

Степа погрыз серебряный карандаш, и, потянувшись за чистым листом, набрасывая очертания здания, вдруг сказал, не поднимая головы: «Батюшка, а вы меня ругать не будете?»

— Это, смотря за что, — хохотнул Федор, и, наклонившись над плечом сына, присвистнул: «А колокольню эту, ты что, с Венеции помнишь? Ты же дитя малое был, как мы уехали оттуда.

Что ты там натворил еще?»

— Помню, — Степа наклонил голову и принялся за ступени у входа в собор. «Я, батюшка, — он глубоко, тяжело вздохнул, — даже и не знаю, как сказать вам…»

Федор полюбовался нежным, красивым лицом юноши. «Как же этого ученика синьора Леонардо звали? Больтраффио, да. Святой Себастьян его — одно лицо со Степой, и волосы такие же, рыже-золотые».

— А ты не говори, — Федор улыбнулся. «Ты парень большой, шестнадцати годов, сам разберешься — что к чему. Как приедем в Италию — сам жить будешь, ну, там и поймешь — что тебе по душе-то».

— Я уже понял, — тихо ответил сын, и Федор, взглянув в его лазоревые глаза, ответил: «Ну и хорошо, Степа».

Марья сидела на постели, скрестив ноги, теребя косу. «Ты меня не ругай, — сказала она хмуро, избегая взгляда Элияху. «Я думала, так лучше будет, я еще с того года серебро откладываю».

— Лучше, — он посмотрел на смущенное лицо девочки, и, поднявшись, пройдясь по горнице, повторил: «Лучше. А то, что батюшка и матушка тебя бы лишились — это как?»

— А то, что Аврааму Господь заповедовал из дома родителей уйти — это как? — дерзко спросила Марья.

— Язык свой прикуси, — посоветовал ей юноша. «Сказано: «Почитай отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле». И вообще, — Элияху вздохнул, и устало потянулся, — тебе девять лет, это у тебя, — он помедлил, — пройдет.

— Ничего у меня не пройдет, — зло, шипяще отозвалась Марья. «Твой же дедушка, Никита Судаков — у него не прошло! И ты мне сам говорил про мужа твоей тети, ну, Эстер — что он тоже стал евреем».

— Ему за пятьдесят было, — Элияху присел на скамеечку у кровати и велел: «А ну не хлюпай носом. Бежать — никуда ты не убежишь, я за этим присмотрю, а в Кракове, — он пожал плечами, — ну, поговори с моим отцом, только он тебе, то же самое скажет, что и я — не для тебя это».

Марья вскочила с кровати, и, выпрямившись, как струна, вскинув голову, ответила: «А сие не тебе решать, Элияху Горовиц, и не отцу твоему, а только лишь Богу Единому. И все, хватит об этом, — она со значением взглянула в сторону двери. «Ночь на дворе, спать пора».