— Да не томись ты так, — улыбнулся он, подвинув сыну половину поросенка. «Завтра и обнимешь свою Марью. Еще скажи спасибо, что с царским поездом не пришлось тащиться.

Так бы только к Троице до Москвы доехали.

— Больно долго, — жалобно сказал Петя, принимаясь за еду, — больше месяца я ее не видел, батюшка. И потом еще в Польшу отправляться, сразу, как Михаила Федоровича на царство повенчают, да?

— Угу, — Федор принял от целовальника корец с квасом, и, разлив его по глиняным стаканам, хохотнул: «Вот в начале лета и двинемся. А ты, Петька, не горюй, как ты теперь царю родственник, — Федор рассмеялся, — у трона дневать и ночевать будешь. Вотчины — сие дело нехитрое, управляющие везде надежные, а вот что тебя, в таких молодых годах, в Посольский приказ уже определили — сие тебе нелегко будет. Ну, да справишься».

Петя посмотрел на красивое лицо отца и тихо сказал: «Справлюсь, конечно. Только в Астрахань я все равно поеду, батюшка».

— Охота пуще неволи, — хмыкнул Федор. «Ну, гоняйся за атаманом Заруцким и женой его, — Федор скривился, — хоша зачем тебе сие нужно, понять не могу. Казаки сами их в Москву привезут, даже если они с Волги убегут еще куда-нибудь. Заруцкого — на кол посадим, пани Марине язык урежем, и в подземелье сгноим, а Воренок ихний в петле болтаться будет.

Отец выплюнул на пол кость и крикнул: «Эй, там!»

— Бегу, бегу, — раздался озабоченный голос, и Федор велел целовальнику: «Еще одного, а то, — он улыбнулся, мне и сыну сей поросенок — на один укус».

Петя вздохнул. Приняв от отца миску, юноша подумал: «Сказать ему? Нет, нет, не смей, нельзя, это же отец твой, молчи. А как молчать? Если это правда, то батюшка знать должен.

Уже полтора года сейчас мальчику».

Он вспомнил сырой, тающий снег под ногами и тихий голос князя Пожарского: «Воренок-то этот, говорят, рыжий, будто огонь, вряд ли он Заруцкого сын, али самозванца покойного, гореть ему в аду. Ну да пани Марина для кого только ноги не раздвигала, такой бляди — поискать еще. Но все равно, Петр Федорович, государь желает, чтобы покончили с этим семенем — раз и навсегда, другой смуты нам не надобно».

— И я тогда кивнул: «Покончим, князь Дмитрий Михайлович, я самолично туда, в Астрахань отправлюсь».

Петя выпил кваса, искоса взглянув на отца — тот рисовал что-то, изредка посматривая в окно.

— Венеция, — хмыкнул Федор, оторвавшись от тетради, улыбнувшись. «Жаль, Петька, что вы с нами не едете, ну да тут, на Москве, тоже кто-то остаться должен, да и вы с Польшей сейчас мир заключите, так, что видеться будем». Он, на мгновение, привстал и коротко поцеловал сына в рыжие, мягкие волосы над высоким лбом.

— В декабре у Марины сын родился, — отчаянно подумал Петя. «А в апреле мы там были, под Калугой, я тогда к ней собирался пойти, а батюшка меня отговорил. И его всю ночь не было потом. Господи, помоги мне, — он тяжело, глубоко вздохнул и робко сказал: «Батюшка, тут о ребенке пани Марины, ну, об Иване этом я поговорить хотел…».

Отец слушал, молча, отложив тетрадь, а потом, потянувшись за седельной сумой, жестко сказал: «Ничего знать даже не хочу. Сказано — вздернуть, значит — вздернуть, и все тут».

— Батюшка! — тихо ответил Петя. «Но ведь, может быть…

Отец внезапно поднялся, задевая рыжей головой потолок избы. «Тебе, Петька, видать, ее, — Федор сочно выругался, — до сих пор глаза застилает. Оставь сию бабу, велено же тебе было. У тебя жена есть, венчанная, в честном браке живи, детей рожай, а про пани Марину и думать забудь».

Петя тоже встал — он был лишь немногим ниже отца, и злым шепотом проговорил: «Я не из-за этого, батюшка. Вы подумайте, это ведь ваш сын…»

— Али кого другого сын. Али третьего, — отец дернул щекой. «Все, и хватит об этом более.

Поехали, — он повернулся, и, не говоря ни слова, вышел из горницы.

Петя положил руку на свою саблю, и, опустив глаза вниз, посмотрев на холодный, лазоревый блеск сапфиров, упрямо шепнул: «Все равно, я этого так не оставлю. Может, письмо написать? Бабушке Марфе Федоровне. Она с отцом поговорит, батюшка ее послушает, не может не послушать. Так и сделаю — напишу и с Марьей передам. Марья осторожная, не потеряет, не то, что Степа, — он невольно рассмеялся и встряхнул головой: «Так и сделаю».

Петя, на мгновение, закрыл глаза, и, слушая голоса птиц со двора, улыбнулся: «Ну вот, совсем немного осталось, скоро и Марьюшку увижу».

Отец уже сидел на своем огромном, вороном жеребце. Петя принял от холопа уздцы гнедого, и, вскакивая в седло, пробормотал: «Простите, батюшка».

— То-то же, — сказал Федор, и два всадника выехали на широкую, обрамленную зеленеющими полями, ярославскую дорогу.

Степа Воронцов-Вельяминов вышел из прохладного, сумрачного Спасского собора, и, потянувшись, скинув испачканный красками передник, сказал: «Хорошо!»

На дворе Андроникова монастыря было тихо, из келарни тянуло, — Степа повел носом, — блинами. Юноша сел на бревно у аккуратно сложенной поленницы, и, подставив лицо весеннему солнцу — улыбнулся. «Господи, — подумал Степа, — неужели и вправду, скоро в Италию? Не верю, поверить не могу. Сразу во Флоренцию надо поехать, батюшка сказал — отпустит меня. Наймусь подручным в мастерскую, хоть краски растирать, хоть пол мести, мне все равно. И буду рисовать — не успокоюсь, пока весь город не нарисую».

Из окна келарни высунулась каштановая голова и веселый голос сказал: «Степа, блины горячие, со сметаной, и рыба свежая, сегодня отец келарь велел бочонок открыть».

Юноша облизнулся, и, смеясь, ответил: «Знаешь ты, Вася, чем меня порадовать».

Степан встал, и, оглядев себя, отряхнув рубашку, провел рукой по рыжим, переливающимся золотом на солнце кудрям. Он подошел к колодцу, — невысокий, легкий, изящный, и, тщательно вымыв руки, полюбовался отполированными ногтями.

— И никаких строек, — пробормотал Степа. «Батюшка же рассказывал, что есть архитекторы, которые сады планируют, или отделкой занимаются — вот, сие мне по нраву. Пусть батюшка с кирпичами возится, — он усмехнулся, и, спустившись по каменным, истертым ступеням келарни, сказал: «Ну, и где сии блины, Василий? Давай их сюда».

Юноши сидели друг напротив друга за длинным столом.

Вася вдруг вздохнул, и, глядя на Степана красивыми, карими глазами, помявшись, спросил:

«Значит, уезжаете все-таки?».

Степа посмотрел на него, и тихо ответил: «Летом, да».

— Я тебе икону написал, — на смуглых щеках появился легкий румянец. «Ну да я не такой мастер, как ты, но все равно…, Стефана Первомученика, небесного покровителя твоего, — Вася опять вздохнул и, не глядя на Степу, добавил: «Маленькая, удобно в дорогу брать».

Степан сглотнул, и попросил: «Можно?».

Он, едва дыша, принял иконку, и взглянул на архидиакона Стефана. Тот стоял, — невысокий, легкий, с прямой спиной, откинув рыжеволосую, кудрявую голову, держа в изящной руке пальмовую ветвь. Лазоревые глаза великомученика смотрели прямо на Степу и тот, наконец, сказал: «Господи, Вася, красота, какая. Спасибо, спасибо тебе».

На келарне было тихо, и Степа, вдруг, погладив икону, посмотрев на приятеля, рассмеялся:

«У тебя сметана, дай-ка».

Он подошел ближе, и, подняв руку, стерев с нежной щеки белый след, вздрогнул и, не отнимая пальцев, сказал: «Вася…»

— Прости, — карие глаза наполнились слезами и юноша отстранился. «Я не буду, не буду, я не знаю, что это на меня нашло…

— То же, что и на меня, — твердо ответил Степа. Он, наклонившись, поцеловал темно-красные, сладкие губы — долго, медленно.

— Господи, как сердце колотится, — подумал юноша. «Господи, как хорошо, так вот оно, вот, как бывает…, Какое счастье».

— У меня еще никогда…, - услышал Степа робкий, прерывающийся голос, и, устроившись рядом, прижавшись горящей щекой к его руке, ответил: «У меня тоже, милый. Теперь ты меня поцелуй, ладно?»

Вася улыбнулся, и, погладив его пальцы, прикоснувшись к ним губами, выдохнул: «Да!»

Лиза вышла на крыльцо, и, окинув хозяйским взглядом двор, сказала: «Ну, коли батюшка, и Петя не сегодня-завтра возвращаются, надо нам с вами уже и сборами заняться».