— Дай мне руку, — сказал Элияху, — тут, на площади, толкотня такая, что не пробиться. Пряник хочешь?
— Угу, — кивнула Марья, и, вгрызаясь крепкими зубами в коврижку, рассмеялась: «Знаю, что нет. Мы же с мамой долго по Польше ходили, я видела, как вы живете. По-другому».
— Да, — тихо ответил Элияху, когда они уже миновали мост через Неглинную. «По-другому, Марья. У нас — юноша помолчал, — община людям помогает. Сирот учат бесплатно, девушек, у кого приданого нет, замуж выдают. И вообще, — он вздохнул, — написано, что даже если ты сам — на подаяние живешь, все равно, обязан, делиться с теми, кому хуже».
Он внезапно ощутил, как девочка пожимает его ладонь, — сильно, уверенно. «Вот, — весело сказал Элияху, остановившись перед крепкими, высокими, новыми воротами усадьбы Вельяминовых, — ты и дома!»
Марья прожевала пряник и мрачно отозвалась: «Дома, да».
В Смоленском соборе Новодевичьего монастыря было людно, и Ксения, сдвинув пониже креповую наметку, перебирая лестовку, подумала: «Говорили, что ранен был Федор Петрович, и тяжело, а вон, смотри-ка, совсем оправился. И сыновья его как выросли, красавцы, что один, что другой. Старший мальчик на сродственнице царя будущего женится».
Она метнула быстрый взгляд в сторону притвора, где на стене, закрытая блестящим, изукрашенным драгоценными камнями окладом, висела новая икона — праведных сестер Марфы и Марии с Иисусом.
Ксения перекрестилась и шепнула себе: «Господи, хоша бы один раз он на меня посмотрел, мне больше и не надо ничего».
Она подняла голову и столкнулась с его взглядом. Мужчина сразу же отвел глаза, и, наклонившись к маленькой, изящной женщине, что-то ей прошептал.
— Жена, — подумала Ксения, чуть раздув тонкие ноздри. «Так вот она какая». Инокиня взглянула на соболью душегрею, на опашень, расшитый золотом, на ожерелья, что украшали стройную шею, и увидела сзади девочку — лет восьми. У той были темно-синие, серьезные, совсем не детские глаза.
— Ну конечно, езжайте с Петей, — ответила Лиза едва слышно, — раз вам в Кремль надо. Степа меня с Марьей домой привезет.
Федор ласково коснулся руки жены, и, поманив за собой старшего сына, перекрестившись, вышел из душного собора, в прохладный, уже начинающий клониться к закату московский день.
— А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем, — вспомнил Федор, и, не оборачиваясь, сказал сыну: «Поехали, князь Пожарский нас ждет».
Марья проводила взглядом отца и, увидела глаза инокини напротив — темные, большие, прозрачные. «Я ее помню, — подумала девочка. «Мы ее здесь и видели, в Новодевичьем, как на Москву пришли. Матушка ей сказала что-то, а она и сомлела».
— Матушка! — Марья подергала мать за рукав душегреи, — смотри, вон инокиня Ольга, дочь Годунова, Бориса Федоровича.
Лиза, перекрестившись, слушая пение хора, посмотрела на ряды монахинь, и вдруг чуть пошатнулась. — Боль, — подумала она. «Да, я же больше ничего не помню. Только глаза эти, и боль у нее внутри, будто там все огнем выжгли. Бедная, бедная женщина — ребеночка потеряла, Господи, упаси меня и Федю от сей беды, мы же знаем, что это такое — когда дитя любимое, что носишь — умирает».
Служба закончилась, и Лиза услышала рядом шелестящий голос неприметной девушки в облачении послушницы: «Боярыня-матушка, инокиня Ольга велела передать, что молиться за вас будет, и за семью вашу».
Лиза перекрестилась и тихо сказала Марье: «Иди, доченька, погуляй со Степой во дворе, я сейчас».
В жарко натопленной келье, в медной, большой клетке прыгал, щебетал щегол. Ксения бросила птице семян и спокойно сказала: «Я ведь Федора Петровича помню, Лизавета Петровна, как батюшка еще жив был, он из-под Кром с донесением приехал, с поля боя.
Говорили, ранен он был сейчас, как поляков из Москвы гнали?»
Лиза попробовала душистый, ароматный, теплый сбитень, и улыбнулась: «Очень вкусно, Ксения Борисовна, спасибо вам. А Федор Петрович, да — осколком его в спину ударило, но, благодарение Господу, выздоровел».
Ксения посмотрела на каштановые волосы, что выбивались из-под изукрашенной жемчугами кики и улыбнулась: «И детки, у вас какие, прекрасные, Лизавета Петровна, чтобы не сглазить. Ну да не волнуйтесь, у меня глаз легкий, хороший».
Лиза вдруг коснулась красивой, сухой, с длинными пальцами руки инокини и тихо проговорила: «Ксения Борисовна, а я ведь вас помню. Как я еще без разума была, мы тут с дочкой милостыню просили, у собора Смоленского».
— Да, — медленно сказала Ксения. «Я вас — тако же помню, Лизавета Петровна. Ну, как все у нас теперь на Москве спокойно стало, так вам еще деток завести надо, — тонкие губы улыбнулись. «Теперь-то не страшно».
Боярыня вздохнула. «Ах, Ксения Борисовна, так мне весной уже тридцать шесть было, все же не молода я. Не получается пока, — синие глаза погрустнели.
— Травница у меня есть, — Ксения погладила маленькие, нежные пальцы женщины, — Агафья Егоровна, в селе Дорогомилове, за рекой. Чудеса творит, Лизавета Петровна, к ней неплодные женщины со всей Москвы едут. Матушка моя покойная тако же — чрез ее помощь брата моего родила, невинно убиенного царевича Федора, — инокиня перекрестилась и добавила: «Агафья Егоровна незнакомцев не принимает, однако я вам могу грамотцу к ней дать».
Лиза чуть покраснела, и, отведя глаза, шепнула: «»Уж не знаю, как и благодарить вас, Ксения Борисовна».
— Ну что вы, Лизавета Петровна, — инокиня взялась за перо, — сие долг христианский — страждущим людям помогать.
Проводив боярыню, Ксения отсчитала золотые монеты, и, быстро запечатав еще одну грамотцу, позвонила в колокольчик.
— Агафье Егоровне отнесешь, — сказала она прислужнице, передавая ей атласный, тяжелый мешочек. «Сие в тайности». Девушка понимающе кивнула.
Ксения подошла к окну кельи, и оперлась длинными пальцами о холодный подоконник. На дворе мела легкая поземка.
— Покров, — она усмехнулась. «Девушкам главу покроет. Тако же и Лизавете Петровне — не сейчас, не сразу. К Троице, например. Покроют ее землей сырой, и поминай, как звали. А я, — она обернулась и посмотрела на прикорнувшего в углу клетки щегла, — иночество тогда и скину. Ему мать нужна будет для детей, жена на ложе — вот и повенчаемся».
Она вздохнула, и, перекрестившись, вышла из кельи — били к вечерне.
Лиза остановила возок и сказала холопу: «Жди меня тут, я быстро». В чистой, уютной избе приятно пахло травами. Женщина — высокая, седоволосая, в простом черном опашене, и таком же платке, встретила ее в сенях, и, улыбаясь, сказала: «Знаю, знаю, Ксения Борисовна мне тако же — грамотцу прислала. Я вам уже сбор и приготовила, боярыня, а как закончится — приезжайте еще. Впрочем, — травница рассмеялась, — тут вам на год хватит, а через год вы уж и непраздны будете, ежели не раньше.
Лиза развязала мешочек, и, посмотрев на сухие травы, покраснев, сказала: «Агафья Егоровна, да как мне вас благодарить-то?».
— Ну что вы, — травница приняла от женщины мешочек с монетами, — не за деньги же стараюсь, Лизавета Петровна. А снадобье проверенное, от матерей наших, со времен старинных. Заваривайте и пейте по ложке в день». Травница наклонилась к уху Лизы и что-то спросила — шепотом.
Боярыня зарделась и тихо ответила: «Да каждый день, Агафья Егоровна, а, то и…, — женщина не закончила и смутилась.
— Ну, так, тем более, — травница помогла ей надеть соболью шубку. «К лету все и случится, не волнуйтесь, боярыня-матушка. Ну и заступнице, Богородице, молитесь, конечно».
Женщина посмотрела вслед возку, что удалялся по разъезженной дороге к перевозу через реку и усмехнулась:
— К лету. К лету ее отпоют уже. Ну да, впрочем, не в первый раз — уж кого только мои травы в могилу не свели, еще Борис Федорович за ними посылал, и Василий Иванович — тако же.
Новому царю я тоже занадоблюсь — она погладила белую, ухоженную кошку, что ластилась к ее ноге, и сказала: «Да, милая моя, занадоблюсь, ты уж не сомневайся».
