Во дворе бани горел костер. Лиза, свернув мокрые волосы узлом, потянувшись, присела к нему на колени и вдруг, озабоченно, сказала: «Весна такая теплая была, а тут вдруг холодно, вода в озере зябкая. И листья почему-то желтые».

Федор поворошил дрова, и, достав запеченного в глине рябчика, вздохнул: «Ты ешь, Лизавета, и слушай».

Она слушала — тихо, едва дыша, прижавшись к нему, и потом, сказала:

— Господи, бедная Дуняша. Я ведь только помню, как возок остановился, Федя, и все. Потом — ничего. А потом я увидела, как ты меня рисуешь. А пан Ян?

— С ним все хорошо, в Лондоне он, — Федор разорвал птицу и стал кормить жену.

— А у нас тут, — он вдруг рассмеялся, — поляки в Кремле сидят, ну, да мы их выбьем, следующим годом. Тебя и Марью сюда, на Москву, Илья привез, ну, Элияху, сын, — мужчина чуть помедлил, — Мирьям. Они с Петей, словно братья, похожи, Илюха светловолосый только.

— Они и есть братья, — тихо сказала Лиза. «Не надо им ничего говорить, Федя, пусть все будет, как было. Господи, пять лет минуло, Пете уж девятнадцатый год идет, взрослый мальчик совсем. Не пришелся ему по душе кто, ну, из девиц?»

Федор хмыкнул. «Спрашивал я его, как в Ярославле были, дак покраснел и ничего не сказал».

— Я с ним поговорю, по-матерински, — ласково ответила Лиза. «А потом что? — она подперла подбородок кулаком и посмотрела в голубые глаза мужа.

Тот улыбнулся и, прижав ее к себе, шепнул:

— Как тут царь, народом избранный будет, как Петька женится, — я ему все оставлю, и вас в Италию увезу. В Венеции будем жить. Степе дальше учиться надо, уж на что я — мужик способный, дак он меня — на голову выше будет, хоша, он, конечно, — архитектор и живописец, это я — Федор показал жене руки, — оружием стал заниматься. Ну да надо, кому-то, — он чуть шлепнул Лизу пониже спины, и, отобрав у нее рябчика, сказал: «А ну пошли, ты, пока купалась, я баню заново истопил, там сейчас как раз хорошо».

Лиза закинула ему руки на шею и улыбнулась: «Дак мне и одеваться не надо?»

— Зачем это? — удивился Федор, взяв губами розовый сосок. «Как поедем в Нижний Новгород, дак оденешься, — он чуть укусил ее, и, услышав тихий стон, добавил: «А пока так ходи, коли мне захочется тебе ноги раздвинуть, сразу сие и сделаю. Вот как сейчас, — он рассмеялся, опуская ее на теплую от костра, сухую траву.

Минин опустил засов на двери в чистую половину земской избы и тихо сказал: «Готово все, Дмитрий Михайлович. Вот».

Пожарский покрутил в пальцах холщовый мешочек и недоверчиво спросил: «А как обделать-то сие, Кузьма Семенович? Куда, кстати, Федор Петрович ее увез, не знаете вы?»

— К иконе какой-то чудотворной, — Минин усмехнулся, — только, Дмитрий Михайлович, — без пользы сие, как я думаю. Федор Петрович, коли б знал — поблагодарил бы нас.

Пожарский огладил бороду: «Кузьма Семенович, не дай Господь, ежели прознает он — тогда и меня, и вас на погост тем же днем снесут. Не такой человек Федор Петрович, чтобы сие прощать, уж поверьте мне. Посему в тайности наше дело хранить надо».

— Да это понятно, — Минин кивнул на закрытые ставни. «А как обделать — ну, вот вернутся они, я выберу время, как никого в избе не будет, и дам ей сего снадобья выпить. Никто меня и не увидит, а она, — староста усмехнулся, — уж точно ничего не расскажет».

— Думаете? — Пожарский хмыкнул. «Вы ж говорили, что у церкви Ильи Пророка она там пела что-то, мол, Господь наше воинство благословит».

— Все знают, что юродивая она, Дмитрий Михайлович, — Минин аж привстал с лавки, — никто и слушать ее не будет, — что она там болтает.

Половицы за перегородкой заскрипели, и они услышали веселый, низкий мужской голос: «А бояре у нас прячутся, Лизавета Петровна. Ну да ничего, сейчас мы их найдем, поздороваться-то надо!»

Минин едва успел спрятать холщовый мешочек, как в дверь постучали.

— Федор Петрович! — сказал князь Пожарский, пропуская его в горницу. «Быстро же вы обернулись!»

— Да, — Федор усмехнулся, — ну вот, бояре, жена моя, Лизавета Петровна, прошу любить и жаловать. Ну да видели вы ее уже.

Маленькая, изящная женщина в шелковом сарафане, весело блеснув жемчужными, ровными зубами, поклонилась и сказала: «Князь Дмитрий Михайлович, Кузьма Семенович, милости прошу к нам сегодня вечером. Федор Петрович поохотился по дороге, мы уж вас угостим — по-царски».

В горнице наступило молчание, и Пожарский, наконец, ответил: «Спасибо, Лизавета Петровна, мы с радостью. А что за чудотворная икона была, ну, к коей ездили вы?»

— О, — каштановая бровь поднялась вверх, — далеко сей скит, в лесах, Дмитрий Михайлович, так запросто — и не найдешь. Но Федор Петрович знает, — женщина чуть улыбнулась алыми, красивыми губами.

— Ну все, — Федор рассмеялся, — я сейчас Лизавету Петровну к деткам провожу, а нам с вами посидеть надо, бояре, подумать — в кои города еще грамотцы посылать, и каким путем ополчение на Москву пойдет. Да я и вернусь сейчас, — он пропустил жену вперед, и Пожарский, посмотрев им вслед, подождав, пока дверь закроется, хмуро сказал: «Убрал сие? Вот пойди теперь, и выброси в Почайну, с глаз долой».

Минин вздохнул, и, покрутив головой, пробормотал: «И что там за скит такой, всю жизнь в Заволжье живу, — и не слышал о нем. Что с царем теперь делать будем, Дмитрий Михайлович? Разве что только сын Филарета патриарха, мальчишка этот?»

— Оно и хорошо, что мальчишка, — хохотнул Пожарский. «Что, думаете, Кузьма Семенович, — коли Федор Петрович на престол бы сел — им бы вертеть удалось?»

Минин на мгновение представил себе огромные, сильные руки, холодные, голубые глаза и тихо ответил: «Нет, конечно».

— Ну вот, — заключил Пожарский, — может, оно и к лучшему — что так все сложилось, Кузьма Семенович.

— Марья, не вертись! — сказал Степа строго, пристроив на колено лист бумаги. «Сиди ровно!»

— Скучно же, — пожаловалась девочка, возя по крыльцу какой-то палочкой.

— Вот читать научишься, — Степа стал прорисовывать простой, синий сарафан, — и сразу веселее станет. Как закончу, пойдем, первую кафизму Псалтыря у тебя спрошу, и за вторую уже садиться надо. Ты бойкая, вон, азбуку как быстро выучила. Ну да ты поешь хорошо, и вон, сказок, сколько знаешь — тебе легко будет.

Марья вдруг выронила палочку. Она изумленно проговорила: «Степа! Смотри! Батюшка от земской избы идет, и матушка с ним. Они разговаривают!»

Степан отложил бумагу и вдруг, закричав: «Матушка! Милая! — со всех ног рванулся через кремлевский двор. Марья побежала вслед за ним.

— Матушка! — Степа влетел в ее объятья — от матери пахло лесом, травами и еще чем-то, — спокойным, сладким, как в детстве, когда она крестила детей на ночь и подкладывала под щеку Степы свою ладонь. Он так и засыпал — уткнувшись в нее губами, чуть причмокивая.

— Матушка! — Марья обнимала ее, и Лиза, присев, смеясь, захватив руками обеих детей, сказала сквозь слезы: «Все хорошо, милые мои, все хорошо. Господи, да как вы выросли!

Марьюшка, надо тебе будет сарафанов пошить, вон, этот уже и короткий».

— Да я сама могу, — Марья нежилась под рукой матери. «Я все умею, матушка — и шить, и готовить тако же».

— Умеешь, — Лиза пощекотала ее и подумала: «Господи, я ж ее совсем дитятей помню, молоком еще от нее пахло, а тут — и девочка уже. На меня похожа, как Степушка — оба роста небольшого будут».

— Только все равно, — сказала Лиза вслух, — я же мама твоя, мне только в радость за вами ухаживать, детки мои милые. Ну, пойдемте, — она обернулась к Федору, — а батюшка из возка птицы принесет, уже и готовить надо начинать, а то у нас гости сегодня. А мы потом, — она погладила детей по головам, — на базар сходим, и по дороге к Пете на стрельбище заглянем, и к Илюше — в бани.

— Принесу, — тихо сказал Федор, чуть касаясь руки жены. «Сейчас все принесу, милые мои, вы идите».

Он проводил глазами стройную спину жены, головы детей, и, взойдя на паперть Михайло-Архангельского собора, вдохнув запах воска и ладана — зашел в полутемную, прохладную церковь.