Дитя оказалось девочкой — чернявенькой, кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она прижималась к его руке, сопела, засыпая, а он крестил ее, рассудив, что Богу все равно, а ему с дитем и подавно, и осторожно целовал в мягкие волосенки Федор даже подумывал взять малышку домой, Феодосия с Марфой только бы порадовались, но прятать ее столько времени было невозможно.

Помог пан Зигмунт, однажды заметивший, как блеснули в углу повозки детские глазища — будто две черные смородины. Лекарь вопросительно взглянул на Вельяминова и понимающе кивнул, когда тот молча пожал плечами на невысказанный вопрос. Через пару ночей он забрал девчонку, сказал, что нашлись ее родственники в Литве, обещали переправить туда. Малышка — Федор так и не узнал, как ее зовут — вдруг с силой вцепилась в его руку и жалобно протянула: «татэ-э».

После ухода лекаря Вельяминов лег навзничь и долго смотрел в низкий полог повозки над головой, видя перед собой детские доверчивые глаза.

— Ну, раз приехал, рассказывай, Матюша.

Вельяминов-младший вздрогнул, последний раз отец так называл его в детстве.

Трещала, капала свеча, и Вельяминов, тяжело поднявшись, затушил ее пальцами.

— Ты, Матюша, сейчас должен сам решить. Двенадцать лет назад ты по одному пути пошел, а сейчас можно и по-другому, от тебя зависит.

— Дак как же это, батюшка, — поднял полные слез глаза Матвей, — не могу ведь я от царя это скрывать!

— Не можешь — не скрывай, — безразлично пожал плечами Федор. — Отправляй и меня, и Феодосию на костер тогда, только когда дрова поджигать будешь, в глаза мне, отцу своему, взглянуть не забудь.

— Это все она, — злобно прошипел Матвей. — Ведьма новгородская, еретичка, это она тебя с толку сбила.

— Мне, Матвей, к той поре уж шестой десяток пошел, неужто думаешь, у меня своей головы на плечах не было? Ежели я что делал, так по собственному разумению.

— Отдай ее Ивану! — горячо, будто в бреду, заговорил Матвей. — Ее на костер, а царь, коли ты ее сам на суд приведешь, еще пуще доверять тебе будет. Марфу за него замуж выдадим, и будут твои внуки на престоле царском сидеть!

Федор слушал и ушам своим не верил.

— Совсем ты разум потерял на царевых подушках. У царя двое сынов здоровых есть, куда ты собрался племянников своих — даже если и народились бы они, — сажать, на какой трон?

— Сегодня есть, а завтра нет. Вон Анастасия Романовна тоже в молодых годах преставилась. Отдай Федосью царю!

— Совсем ты ума лишился, Матюша, я скорей сам на костер пойду, чем позволю ее хоть кому пальцем тронуть. Что вы там с Анастасией Романовной содеяли, дело совести вашей, мне про то знать ни к чему, а про сынов царских ты не говорил, я не слышал, ясно?

— Дак еретичка она! Сказано же в Писании, «волхвом живым быти не попустите», — ненавидяще сказал Матвей. — Она и меня ядом опоила, чтобы наследников у меня не было!

Федор сжал кулаки, желваки заходили у него под скулами, казалось, тронь его сейчас — обожжешься.

— Долго я тебя, гаденыша слушал, кончилось мое терпение. Слушай, паскудник, и запоминай. Не будет такого, чтобы я любовь свою предал, так что зря ты время теряешь.

Хочешь доносить на отца — беги, останавливать не стану. Не знаешь ты, что такое любовь, не дал тебе Господь этого.

— Не дал, — эхом откликнулся Вельяминов-младший и так это безнадежно у него прозвучало, что рука Федора невольно потянулась через стол — погладить по голове опрыска непутевого.

— Бедный мое мальчик, не уберег я тебя от ирода поганого. Что он тебя, Матюша, как ты еще мальцом был, сломал и воле своей подчинил, то не любовь. Не по своему желанию ты к нему пришел. Помнишь, учил я тебя диких коней объезжать? Силой ты это делаешь, где тут любовь-то?

Матвей вспомнил боль — страшную, раздирающую все тело, тяжесть навалившегося на него человека, то, как царапал он ему спину до крови, и потом — удары плети по свежим, сочащимся алым, царапинам, еще и еще — пока не упал на колени, рыдая, целуя руку, держащую плеть. «Пощади, государь!» — молил он, притиснутый к меховому ложу, и знал, что мольба его тщетна.

— Прощай, батюшка. — Матвей резко встал, отстранившись от отцовской руки. — Хотел тебя спасти, да, видно, не судьба. Федосью твою на твоих глазах перед костром обесчестят, люди государевы в этом деле мастера. И Марфу — вместо трона московского — то же ждет.

Когда дочь твою, в грязи и позоре, насильничать будут по царскому повелению, ты посмотри ей в глаза, посмотри! Как мне велел!

Зашумело у Федора в голове, он занес было руку, но отдернул брезгливо, повисла она плетью.

— Дочь мою тебе не достать, далеко она, и жену я скорее сам порешу, чем на поругание отдам. Так кто готовьте мечи, дешево меня не возьмешь, я и вас прихвачу, сколько успею..

— Куда Марфу дел? — взвизгнул Матвей.

— Пшел вон, паскуда, — равнодушно отвернулся Вельяминов. — Не узнать этого ни тебе, ни полюбовнику твоему, хоть глаза себе все высмотрите, чтоб они у вас лопнули.

Матвей плюнул на пол, выругался по-черному, и, открыв дверь, остановился на пороге.

— На твоем месте, батюшка, бежал бы сейчас от Москвы быстрее ветра.

— На твоем месте, — не повернув головы, бросил Федор, — я бы сейчас скоренько удавился. Дак и на то у тебя смелости не достанет. Стыдно мне, что я твой отец. Хорошо, что мать твоя, Аграфена, не дожила до этого дня.

Хлопнула входная дверь. Федор уронил голову на стол, шепча сквозь подступившие слезы:

«Тако глаголаше, егда плакаше: сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой».

В опочивальне Феодосия медленно расчесывала льняные, с редкими серебряными нитями, волосы.

— Дай мне, — Федор взял из ее рук гребень и стал разбирать густые длинные шелковые пряди.

Феодосия чуть повернула голову и прижалась губами к мужниной руке.

— Встань-ка, — попросил он.

Он расстегнул крошечные жемчужные пуговки на ее летнике, и Феодосия выступила из упавшего на пол шелка. Он легко, как пятнадцать лет назад, подхватил ее на руки, опустил на ложе.

— Что Матвей приезжал?

— Расстаться нам пришла пора, Федосеюшка, — собравшись с силами сказал Федор. — Бежать тебе надо, схорониться. Матвей мой Башкина Матвея Семеновича в Иосифо-Волоцком монастыре самолично сжег, его там все эти годы в застенке держали.

Потемнело лицо Феодосии, заледенели серые глаза.

— А ты?

— Я отродясь на поле боя не отступал, и сейчас не время начинать. Только не хочу я тебя за собой на смерть вести, любушка моя. — Он гладил шелковистую, гладкую кожу, и снова — как все эти пятнадцать лет — в нем разгоралось желание. — Нет ли у тебя травы какой, чтобы смерть мгновенно настала?

— Мгновенно — нет. Есть травы ядовитые, но все равно два-три дня помирать будешь, как отвар выпьешь. Мучиться будешь, а все одно, и в мучениях они тебя на пытку обрекут.

— Да я заради тебя спрашиваю, сам я смерть приму, как воину положено, с мечом, — Он взял ее лицо в ладони. — Какая ж ты красивая у меня! Истинно, благ Господь ко мне был, и нечего мне у него более просить.

— Не стану я своей рукой себя жизни лишать, Федя, грех это.

— Тогда доверься мне. Для меня не грех, а доблесть тебя от позора и поругания уберечь.

— Все эти годы я тебе доверялась, жизнь моя в твоих руках, и смерть от тебя приму с радостью. — Феодосия смахнула единую слезу, повисшую на краешке ресниц, улыбнулась через силу.

— Вместе жили, вместе и умирать будем.

Он целовал ее лицо, губы, шею, каждый уголок такого любимого, такого желанного тела, а перед глазами стояло искаженное ненавистью лицо Матвея, шепчущего «волхвом живым быти не попустите!» и окровавленный лед на весенней Двине.

— Где нашли? — хмуро спросил Матвей, глядя на труп с перерезанным горлом.