Василиса, на ходу заплетая косы, вдруг рассмеялась: «Который раз меня к нему водите, а сами не хотите? Будто и не мужик вы».

— Молчала бы, — оборвал ее Татищев, снимая со стены коридора факел, открывая неприметную дверь. Он пропустил Василису вперед и подумал:

— Как Федор Петрович на престол взойдет, тогда и женюсь. Сейчас-то не стоит делать сего, вон, в смуте кто только близких людей не потерял. Господи, скорей бы тут все успокоилось.

А все почему — потому что Борису Федоровичу уж очень на трон царей московских сесть хотелось. Так хотелось, что из-за этого он грех на душу взял, невинного ребенка смерти предал.

— Видит Бог, — он внезапно перекрестился, — я бы на такое никогда не пошел. Да и вообще — ну какой из меня, али Милославского царь? А с Федором Петровичем Москва совсем другой станет, он человек умный. Флот начнем строить, мануфактуры закладывать, может, и выход к морю еще один отвоюем. Да хоша бы улицы замостить, и то хорошо было бы.

Он чуть не рассмеялся вслух и сердито сказал Василисе: «Ну, давай быстрее, у меня дела еще есть».

Марья посадила мать на лавку, и, поставив перед ней тарелку с окрошкой на квасе, дав в руки ложку, велела: «Ешь».

Лиза послушно поднесла ложку к губам, и, девочка дернула Элияху за рукав кафтана: «Ты тоже ешь, это я готовила, я, как проснулась, на кухню пошла помогать. И рассказывай».

— Очень вкусно, — похвалил подросток. «Ну что рассказывать, — он взял большой ломоть свежего, мягкого ржаного хлеба, — бросил пару камней и ушел оттуда. Там уже из мушкетов стали палить, не дурак я, чтобы под выстрелами стоять, у меня, — подросток внезапно, нежно улыбнулся, — вы обе на руках, мне за вами присматривать надо».

Марья оглянулась на мать, что сидела над полупустой тарелкой, и, вздохнув, потормошив ее, сказала: «Ешь еще!»

Лиза повиновалась, а девочка, осмотрев кафтан Элияху, строго сказала: «Ты вот что. Я на кухне спросила, тут раз в неделю стирают, как раз сегодня. Посидишь пока в светелке нашей, сейчас тепло, рубаха и шаровары быстро высохнут. А потом я нашу с ней, — девочка кивнула на мать, — одежу постираю.

Элияху только успел кивнуть, как с порога раздался смешливый голос: «Никак, у нас постояльцы новые?»

Невысокий, легкий мужичок шагнул в зал, и, прищурив карие, быстрые глаза, оглядев вскочившего с лавки подростка, сказал: «Видел я, как ты Егорку заштопал. Ровненько, аж залюбовался».

— Кого ты там штопал? — шепотом спросила Марья.

— Потом, — отмахнулся Элияху и посмотрев на полуседую бороду мужчины, вежливо сказал:

«Судаков я, Илья Никитич, из Смоленска. А сие моя мать, Лизавета, блаженная она, и сестра — Марья».

Мужик пожал ему руку и, зорко взглянув на стол, ответил: «А я — Никифор Григорьевич, хозяин всего этого, — он обвел рукой зал. Глаза мужчины остановились на бесстрастном лице Лизы, — она сидела, уставившись куда-то вдаль, — и Никифор Григорьевич присвистнул: «Вот оно как, значит. Ну, что сие мать твоя, это ты, Илья Никитич, брешешь. Тако же и девочка тебе не сестра».

Элияху покраснел и твердо сказал: «Правду говорю».

— Гриша! — неожиданно громовым голосом крикнул Никифор Григорьевич. Парень отдернул занавеску, и отец приказал: «Принеси из моей горницы ту шкатулку, что Федор Петрович оставил».

Марья сидела, молча, притихнув, держа Лизу за руку, исподлобья смотря на мужчину.

Никифор Григорьевич поставил на стол простой, деревянный, с медными накладками ларец, и, порывшись в нем, достав кипу пожелтевшей бумаги, стал раскладывать на столе листы.

Марья ахнула и потянулась за одним из рисунков. Маленькая, пухлая девочка в сарафане стояла, засунув пальчик в рот, держа за ногу тряпичную куклу. Она все смотрела на чуть стершиеся линии, а потом, подняв глаза, подтащила к себе еще один лист. Женщина в большом берете с перьями, лукаво улыбалась, глядя через плечо, подняв бровь.

— Мама! — потрясенно сказала Марья. «Это же мама! А это я — она указала на девочку, — только маленькая еще. Я эту куклу помню, немножко».

— Сие твой отец рисовал, — Никифор Григорьевич погладил ее по голове, — как во времена самозванца у меня прятался. Каждый день, бывало. Ну, а как воевать уехал, — дак оставил.

— Я вам расскажу, — Элияху все не мог отвести взгляда от рисунков. «Красота, какая, — вдруг подумал он. «Хоть и нельзя этого нам, а все равно — красота».

Никифор Григорьевич выслушал подростка и вздохнул: «Дак кто его знает, где теперь Федор Петрович? Правильно тебе сказали — под Смоленском, наверное, и сын его старший, Петя, — тако же. Степа-то у него богомаз, иконы рисует, вряд ли воевать отправился».

— А под Смоленском войско разгромили, — пробормотал Элияху. «Я, как был у Кремля, утром еще, гонец оттуда вернулся».

— Что с отцом? — внезапно, жестко спросила девочка. «Что с братом моим?». Лиза все сидела, не двигаясь, и Никифор Григорьевич осторожно сказал: «Ты не бойся, милая. Ждать надо.

Смута вон, опять, на площади супротив царя кричат. А мать твоя, — он замялся, — давно она такая?»

— Я ее другой и не помню, — грустно ответила Марья, и, взяв Элияху за руку, едва слышно сказала: «Ты только не бросай нас, ладно?»

— Сдурела никак, — буркнул подросток. «Куда я вас брошу, нет, пока мы твоего отца, или братьев не найдем, никуда я вас не отпущу».

Дверь кабака заскрипела, и кто-то весело сказал с порога: «А, Никифор Григорьевич, вот и вернулись вы! Ну, покормите меня на дорожку, и с собой чего-нибудь дайте, опосля ваших пирогов других харчей и не хочется».

— Михайло Никитич! — обрадовался мужчина. «Давненько вас не видел. Радость-то, какая Федору Петровичу, смотрите, и жена его нашлась, и дочка».

Татищев посмотрел на маленькую, изящную, в скромном сарафане женщину, что сидела, уставившись на бревенчатые стены кабака, на девочку — синеглазую, с толстой, рыже-каштановой косой, и холодно подумал: «А сие мне совсем некстати. Хорошо, что я ее Василию Ивановичу не отвел, тот бы сразу свою бывшую невесту признал. Девчонка-то ладно, она не помеха, а вот жена…»

— Это Татищев, Михайло Никитович, — радушно сказал хозяин кабака. «Самолучший друг Федора Петровича, тако же у меня жил, как они супротив самозванца боролись. Вот и Лизавета Петровна, и Марьюшка, а сие Илья Никитич, он из…

— Смоленска, — прервал его подросток. «Из Смоленска я, присматриваю за ними». Элияху пожал маленькую, крепкую руку Татищева, и, поймав на себе взгляд холодных, серых глаз, подумал: «А ведь я его уже видел. На Красной площади, да. Он за спинами тех, кто на Лобном месте кричал, отирался».

— Этот еще откуда взялся? — зло сказал себе Татищев, осматривая парня. «Нет, сей Илья Никитич тут совсем не к месту, избавляться от него надо. А парень, высокий, какой, и в плечах вон — косая сажень. Ну да ладно, с ним я справлюсь».

— Это мой брат, — вдруг, звонко, сказала девочка. «Троюродный. А что с отцом моим, знаете вы?»

Татищев присел на лавку, и, вздохнув, перекрестился: «Я только что в Кремле был, там еще один гонец из-под Смоленска вернулся. Погиб Федор Петрович, на поле боя, и брат твой старший, Петр — тако же. Упокой Господь души их».

— Сейчас она кричать зачнет, — Татищев усмехнулся про себя, — плакать. Ну и славно. Больше шума — меньше выспрашивать будут, — что и как. А как в Нижний Новгород ее привезу — скажу, мол, ошибка вышла, она и порадуется только.

Девочка посидела, молча, несколько мгновение. Потом, взяв мать за руку, сглотнув, она сказала, глядя на Татищева большими, синими глазами: «У меня еще один брат есть, Степа.

Никифор Григорьевич сказал, что он богомаз, на войну не ездил. Где он?»

— Да кто ж знает, — развел руками Татищев, — с этой смутой всех по стране разметало. Был в Андрониковом монастыре, здесь, на Москве, а потом, — мужчина пожал плечами, — один Господь ведает, где он сейчас.

Элияху потянулся за кафтаном, что лежал на лавке, и спокойно надевая его, сказал: «Где этот монастырь? Пойду, поспрашиваю, может, они там знают, что со Степаном случилось».