Джон попробовал вино и заметил: «Твой зять меня в Париже водил в одно местечко новое, утка там была такая, что я готов был принять французское подданство и стать верным слугой короля Генриха, — тонкие губы усмехнулись.

Принесли еще две дюжины и Питер, открывая их, спросил: «А что Констанца? Пока еще в Амстердаме?».

— Да, — Джон выпил, — у Кардозо. Мирьям отправилась на Святую Землю, — он улыбнулся, — Хосе там еще учится, но весной следующей заканчивает, они венчаются в Иерусалиме, и приезжают обратно. А Констанца там под крылом у дона Исаака и доньи Ханы, в кабинете, бывшем, у Мирьям мастерскую устроила.

В подвальчике было шумно и Джон, заказав еще бутылку вина, вдруг подумал: «Да, мы же с папой тут сидели, всякий раз, когда я из Кембриджа на каникулы приезжал. Папа, папа, как же тебя не хватает».

— Еще смотри, — добродушно заметил Питер, — влюбится там в кого-нибудь, ей как раз девятнадцать лет, самое время.

— Может, — хмыкнул Джон, и, посмотрев на собеседника, спросил: «А ты-то сам когда, тебе двадцать пять?».

— Когда встречу женщину, которую полюблю, и которая полюбит меня, — лазоревые глаза тепло посмотрели на Джона. «Иначе не стоит».

— Да, — тихо сказал Джон, вспомнив ее шепот, там, в сторожке, среди вечных, бесконечных лесов: «А что вас не любили, пан Ян, так я вам обещаю, — сие прошло и более не вернется».

Он встряхнул темноволосой головой и согласился: «Иначе не стоит, да».

— Джон, — Питер помолчал и опустил оловянный бокал на стол. «Мне очень, очень, жаль.

Очень. Что все так…, - он помолчал и не закончил.

— Когда я вернулся, — Джон посмотрел куда-то вдаль, — твоя матушка меня обняла и сказала:

«Вот так, у мужа моего покойного тоже в тридцать лет виски поседели. И я все время думаю, Питер, все время — ну зачем я разрешил Эве ехать со мной, зачем? На мне кольчуга была надета, Теодор без нее меня из Москвы не отпустил, а на ней — ничего. Бедная девочка, бедная моя девочка».

— Так, получается, они могилу плохо зарыли? — осторожно спросил Питер.

— Забросали кое-как, торопились, — Джон махнул рукой. «А когда я пришел в себя, и выбрался оттуда, никого на дороге уже не было. Но я ее похоронил, как следует, Питер, там деревня недалеко была, ее отпели, и там, на кладбище церковном, она и лежит. И денег я дал, в этот ваш монастырь, Теодор сказал, что там тебя крестили. Поминать ее будут».

Питер налил ему еще вина и мужчина сказал: «Понимаешь, меня ведь еще никто не любил.

Я, — он, на мгновение прервался, любил, да не судьба была. А она…., - Джон вздохнул. «Да уж и не полюбят, наверное».

— А этого, — сказал Питер, глядя на него, — ни ты, ни я знать, не можем.

Николас Смолл полюбовался поднимающимся вверх на стапелях силуэтом корабля и задумчиво сказал помощнику: «Или все-таки сегодня доделать эти крепления, а?».

— Да идите уже домой, — рассмеялись плотники, складывающие инструменты. «Хоть на сына посмотрите».

— А кто это там, в доке стоит? — Николас прищурился, глядя на берег Темзы. «Из наших, кажется, никто не должен вернуться?».

— Это «Сьюзен Констант», сегодня после обеда пришла, из Нового Света, — услышал он сзади, и, потянувшись, сказал: «Ну, пусть с ней другие разбираются, а я, ребята, и вправду, — к семье отправлюсь».

— На крестины зовите! — крикнули ему, уже, когда он выходил на широкую улицу, что вела от верфей к поселку.

— А как же, всех и пригласим, — рассмеялся мастер.

В палисаднике пышно цвели розы. Николас поднял голову и посмотрел на черепичную крышу дома — изящная чайка, что опустилась на нее утром, когда он уходил на верфи, так и сидела на своем месте.

Миссис Стэнли открыла аккуратную, выкрашенную яркой, синей краской дверь и улыбнулась:

«Да все хорошо, мистер Николас, могли бы и не приходить раньше, спят они. Мальчик большой, здоровенький, все быстро прошло, и миссис Марта себя хорошо чувствует».

— Ну как же, — Николас вдохнул запах свежего хлеба и цветов, наполнявший дом, — хочется посмотреть-то на малыша, миссис Стэнли. Можно к ним?

— Конечно, — разрешила акушерка. «А потом спускайтесь, миссис Марта рагу из почек сделала, и устрицы свежие есть. А за пивом я сходила».

В опочивальне было тихо. Николас поднял свечу, и, присев на кровать, посмотрел на младенца, который спал, прижавшись к смуглой, маленькой груди. Марта открыла один темный глаз, и тихо рассмеялась: «Десять фунтов, как и Грегори. Только я твой обед с очага сняла — так схватки и начались. А от тебя деревом пахнет, свежим».

— Крепления заканчиваем, — он поцеловал нежные, полные губы и тихо сказал: «Спасибо тебе, любовь моя».

Томас пошевелился и отец, погладив его по голове, велел: «Поешь и спи. Оба спите.

Бабушка твоя завтра приедет, — смешливо сказал он Марте, — и Грегори привезет.

Марта дала сыну грудь и сонно, устраиваясь на подушке, пробормотала: «Ну и хорошо».

За большим столом орехового дерева вкусно пахло жареным беконом. Мистрис Доусон внесла серебряный кофейник, и. присев, сказала:

— Миссис Мияко забрала детей на реке погулять, сказала, как вы готовы будете в Дептфорд ехать, она и вернется уже. А мистер Питер в шесть утра уже к лодке своей ушел, как всегда.

Она разлила кофе и улыбнулась: «Пойду, пожалуй, из кладовой еще колбасок принесу, а то мужчины сейчас спустятся, наверное».

Марта усмехнулась, и, поиграв изящной, с резной ручкой вилкой, сказала Юджинии: «Я смотрю, муж твой тоже — заспался».

Женщина ярко покраснела и что-то пробормотала, комкая салфетку. Марфа зорко взглянула на жену внука, — обе женщины были в утренних, шелковых, просторных платьях, отделанных брюссельским кружевом, и спросила: «Кашляешь?».

Юджиния помотала головой: «Я же вам говорила, бабушка, с того Рождества — ни разу. И снадобье пью, каждый день».

— Ну, ты не молчи только, — попросила Марфа.

— Тут же у нас сыро, ты к такой погоде не привыкла. Мало ли что, девочка моя. У тебя же дочь, и еще дети будут — она посмотрела на белокурые, укрытые кружевным чепцом волосы, на каштановые, большие глаза и сказала: «Как Тео постарше станет, тем летом, езжайте с Дэниелом в Париж, погуляете там, свекор твой порадуется, и Стивен тоже».

Юджиния улыбнулась и ахнула — муж, неслышно зайдя в столовую, наклонился и поцеловал ее в затылок.

— Надо побольше поесть, — весело сказал Дэниел, устраиваясь за столом, — а то в моих комнатах в Дувре меня так не кормят, а скоро и обратно уже.

— Так ешьте, мистер Дэниел, конечно, — ахнула экономка, заглянув в столовую «Еще и пирог есть, с бараниной, хотите?».

— А как же, — отозвался юноша. Он искоса взглянул на бабушку, что просматривала какие-то бумаги, и, потянувшись, положив жене руку на колено, шепнул: «И еще чего-то хочу, тоже побольше».

— Куда уж больше-то, — на ухо ему рассмеялась Юджиния и тут же зарделась — Марфа поднялась, и, собрав документы, попросила: «Придет мистер Джованни, скажите ему, что я у себя в кабинете буду».

Уже на пороге, обернувшись, она подумала: «Два года женаты, а как будто — первый день.

Ну и, слава Богу, еще бы девочка покрепче здоровьем стала. Как раз после родов кашлять начала. Отправить бы их обратно в Новый Свет, хотя бы в Джеймстаун этот, пусть бы там жили, все погода для нее привычней».

Дэниел посмотрел вслед бабушке и сказал жене на ухо: «Вот сейчас поем и поднимемся обратно в спальню. Тео гуляет, а в Дептфорд мы только к обеду поедем. И я тебя люблю».

— Я тоже, — отозвалась Юджиния и едва успела оторваться от его губ — мистрис Доусон внесла большой, свежеиспеченный, еще горячий пирог и румяные колбаски.

В кабинете — изящном, обитом шелком цвета старой бронзы, с золоченой, резной мебелью, неуловимо, тонко пахло жасмином. Марфа откинулась на спинку кресла, и, сложив кончики пальцев, задумчиво проговорила: «А если это был не Николас, а Майкл? Ну, как в тот раз.

Тогда же он тут всех обманул, мог и де Шамплена тоже. Их ведь не различить, Джованни, у них и почерк одинаковый».