Мэри помолчала и ласково ответила: «На все Божья воля, дорогой. Надо молиться».

— Пойдем, — Энни дернула кузена за рукав. «Почитаешь мне «Комментарии» и расскажешь о древнем Риме, мне интересно».

Мэри проводила их глазами, и, повернувшись к горшку, что висел над очагом, порывшись в сундуке, — опустила в кипящую воду железные вязальные спицы.

— Господи, — думала женщина, глядя на огонь, — ну хоть бы моя сестричка так не страдала.

Уедем в Лондон, все будет хорошо. Бедный Николас, какое у него лицо было там, в лодке, и у Полли тоже. Ах, — она, придерживая живот, опустилась за стол, и подперла голову рукой, — а я ведь тоже, — замуж вышла потому, что одиноко было, и за Энни боялась. Права Полли, лучше уж никакого отца, чем такой отец. Матушка ведь тоже — как отец умер, сама нас поднимала. А для нее и Виллема все равно — Полли их дочь, и так всегда будет».

Вода зашипела, переливаясь через край горшка, и, Мэри, вздрогнув, тяжело поднявшись, налила полную миску.

— Полли! — она неслышно постучалась в дверь, — Полли, это я, открой!

Засов поднялся и Мэри едва сдержала крик — сестра стояла на четвереньках, мотая всклокоченной, темной головой.

— Воды отошли, — промычала Полли. «Господи, больно как!»

— Слава богу, — Мэри покосилась на спицы, что лежали в миске, и, задув оплывающую свечу, чиркнув кресалом, — зажгла новую. «Простыню надо будет сжечь потом, в очаге, — подумала женщина, убирая окровавленную, промокшую ткань.

— К стене прислонись, я посмотрю тебя, — она, охнув, — ребенок ворочался, — подняла Полли и опустилась на колени.

— Что там? — кусая салфетку, тяжело дыша, спросила Полли.

— Родишь уже скоро, потерпи, весь день ведь терпела, — Мэри вымыла руки в миске и ощупала живот сестры. «Маленький очень, жить не будет».

— Тужит, — Полли широко развела ноги и оперлась о бревенчатую стену. «Сильно очень!»

— Ну так давай, — сестра потормошила ее и подставила обернутые салфеткой руки.

Хлынул поток крови, в комнате остро запахло мочой, и Мэри, отшатнувшись, похолодевшими губами, спросила: «Что это?».

Полли обернулась, и прошептала: «Убери, убери, я прошу тебя, заверни в салфетку, я не хочу это видеть!».

Мэри взяла нож, и, перерезав мертвую, неподвижную пуповину, все еще не в силах отвести глаз от того, что лежало на ее руках, непонятно зачем, сказала: «Девочка».

Полли наклонилась и заплакала, заталкивая себе в рот холщовую салфетку.

Сестра медленно, осторожно положила то, что родилось, на пол, и сказала: «На рассвете пойду к реке, засуну под платье, никто и не заметит, с моим животом. Давай, родим детское место, я приберу все и дам тебе отвар — заснешь. И грудь перевяжу».

Полли все рыдала — беззвучно, вцепившись руками себе в волосы, и Мэри услышала, как она шепчет: «Наготы сестры твоей, дочери отца твоего или дочери матери твоей, родившейся в доме или вне дома, не открывай наготы их».

Мэри взглянула на то, что лежало в салфетке, и медленно сказала: «Господи, ну не наказывай ты нас более, прошу тебя».

Сестра вцепилась в ее руку, и Мэри, вздохнув, перекрестив ее сгорбленную, трясущуюся спину, — опять встала на колени.

— За водой, миссис Мэри? — спросили ее с дозорной вышки. Женщина подняла голову, и, стерев с лица капли беспрестанно льющего, холодного дождя, — кивнула.

Мужчина помялся, и, спускаясь по узкой деревянной лестнице вниз, открывая ей калитку в больших, тяжелых воротах, сказал: «Нам всем очень жаль, ну, насчет его преподобия, и капитана Кроу. Может, хоть тела найдут…

— Спасибо, мистер Уильямс, — тихо ответила Мэри, и, закутавшись в грубый, коричневый плащ, подхватив ведра, — пошла по осклизлым бревнам дорожки вниз, к бурлящей, несущей в море стволы деревьев, реке.

Плотник посмотрел ей вслед и подумал: «Да, с двумя детьми на руках, кто ее возьмет, тем более на четвертый десяток перевалило тем месяцем. Женщина работящая, набожная, да и собой хороша, хоть и маленькая очень, а все равно — кому она с приплодом нужна? Ну, хоть деньги у нее есть, его преподобие небедный человек был, все легче детей поднимать будет».

Мэри оглянулась, и, помахав рукой Уильямсу, спустилась на влажный, песчаный берег.

Присев, подняв испачканный в грязи подол платья, она мгновенно вытащила перевязанный грубой веревкой сверток, и, быстро его перекрестив, пустила вниз, по течению реки.

— Бедная, бедная Полли, — подумала женщина, набирая воду. «Так плакала, говорила, что Господь ее наказал, что она теперь навсегда проклята. Ну, хоть спит теперь, успокоится, все будет хорошо».

— Как приедем в Англию, — Мэри, охнув, взялась за тяжелые ведра, — надо будет с Полли в церковь сходить, помолиться за девочку, вон, — женщина оглянулась, — будто мусор, выбросили ее. Хоть бы, какая она ни была. А смотреть страшно, конечно, я и не знала, что такое случается. И матушке сказать, она утешит, она умеет, — Мэри вздохнула, и, согнувшись под дождем, чувствуя, как промокают ноги, — понесла воду домой.

— Ты зачем встала? — строго сказала она, заходя на кухню. Полли, наклонившись, помешивала в горшке вареную кукурузу.

— Да что лежать? — побледневшие губы чуть искривились. «Александр почти десять фунтов был, и то — на рассвете я его родила, а днем уже и поднялась».

Полли вдруг, нежно, посмотрела куда-то вдаль: «Фрэнсис сам готовил, мне не разрешал.

Говорил, что я должна только лежать, спать и кормить. Еще книги мне приносил, — Полли встряхнула головой и деловито добавила: «Хоть бы коров привезли, что ли. Церковь чуть ли не первой построили, а молока для детей нет. Там у тебя солонина, я для запаха кинула детям немного, сами-то обойдемся».

— Я все сделала, — потянувшись, положив руки сестре на плечи, сказала Мэри. «Никто не заметил, да и кому замечать — рано еще».

Полли повернула голову, и, так и стоя с оловянной ложкой в руках, вытерла рукой сестры свои слезы.

— Все будет хорошо, — сказала Мэри и пошла будить детей.

Он очнулся от дождя, что хлестал ему в лицо. Рядом, — руку протяни, — плескалось море. Он оглянулся — залив был маленьким, мелким. Он — с трудом, затаив дыхание, превозмогая боль, сел, — на горизонте он увидел высокие, серые валы.

Лес стоял стеной — мокрый, нелюдимый, и мужчина, нагнувшись над водой небольшого ручья, поморщившись, смыл с лица запекшуюся кровь. Он взглянул на свое отражение в воде, и на мгновение закрыл глаза.

Одежда насквозь промокла, и мужчина подумал: «Осталось только понять, куда идти — на юг или на север. Карты побережья такие неточные, доверять им нельзя. Ладно, попробую на юг, а потом посмотрим».

Он, шатаясь, поднялся на ноги, и, дрожа от холода, стуча зубами, — повернул по влажному, вязкому песку на юг — туда, где до самого горизонта простиралась бесконечная, пустынная полоса пляжа.

Над его головой закружились, клекоча, чайки, и мужчина равнодушно подумал: «Могу ведь и не добраться, я там, на этом песке, наверное, дня два без сознания лежал, весь промерз.

Нет уж, — он разозлился, — не бывать такому, чтобы я умер».

Он обхватил себя руками за плечи, и, стараясь согреться, морщась от боли — пошел дальше.

— Раз уж я встала, — Полли мыла посуду после завтрака, — то давай я уже и складываться начну. Надо в его комнату подняться, — она на мгновение прервалась, — все посчитать, все описать.

— Ты такая же аккуратная, как в детстве была, — Мэри высунулась в распахнутые ставни и крикнула: «Энни, Александр, играйте на дворе, да вас за ворота и не выпустят одних!»

Она повернулась и, улыбаясь, сказала: «Это я все раскидывала. А когда у тебя в Угличе ручное зеркальце пропало, — это я его взяла, и забыла, куда положила. Так и не вспомнила».

Полли рассмеялась и поцеловала высокий, нежный лоб сестры.

— С таким штормом, — Мэри сняла чепец и стала закалывать косы на затылке, — пока капитан Ньюпорт сюда подойдет, я уж и рожу, наверное. Без отца будешь, — сказала она грустно, посмотрев на выдающийся вперед живот.