Иван подхватил наследника, подбросил вверх.

— Хорошо ли ты сегодня себя вел, Иване? Маменьку слушался?

— Слушался! — Царев отпрыск счастливо задрыгал в воздухе ногами — Я, как встал, помолился, и не баловал вовсе.

Иван Васильевич опустил ребенка на пол.

— Значит, заслужил ты подарок, глянь, что Матвей Федорович тебе принес.

Матвей Вельяминов выступил из-за государевой спины, опустился на одно колено и протянул ребенку маленькую сабельку. Рукоятка была украшена драгоценными камнями.

— Настоящая? — Детские глаза загорелись.

— А ты из ножен-то ее достань, Ванюша, — усмехнулся царь.

Мальчик осторожно вытащил клинок и завертел им над головой.

— Не поранься, Ванечка, — встрепенулась Анастасия.

— Попрощайся с матушкой, Ванюша, мы сейчас верхами поедем. На соколиную охоту хочешь? Матвей Федорович решил порадовать нас.

— Ур-р-а! Хочу! — Мальчик подбежал к матери, смешно уткнулся ей в складки платья.

Иван Васильевич склонился над колыбелью и любовно всмотрелся в спящего младенца.

— Растет, храни его пресвятая Богородица, — перекрестилась царица.

— Молока-то хватает у тебя? — Царь, не обращая внимания на стоявшего в дверях Матвея, пощупал грудь Анастасии. — Ты смотри, ежели что, не молчи, баб кормящих достанет, дело это простое.

— Да вроде наедается.

— Вечером жди, а пока вот, держи. — Он вытащил из кармана нить крупного жемчуга.

Царица склонила голову, ожидая, пока он обовьет бусы вокруг ее шеи.

— Благодарю, государь. — Она прижалась губами к мужниной руке. Царь раздул ноздри, вдыхая идущий от ее кожи аромат. — Кнута заждалась, небось, Настасья? — шепнул он. — Окромя жемчугов этих, чтобы ничего более на тебе не было, слышишь?

Царица кивнула и успела поймать ненавидящий взгляд Матвея.

Царь посадил Ваню перед собой на седло.

— Ты, Матюша, уж не откажи, пора Ваньке от мамок да нянек в мужские руки переходить.

Лучше твоего батюшки на Москве наездника нету, но он сейчас на войну уйдет, а то бы мальца и мечом обучил владеть, и стрелять тоже. Значит, ты остаешься.

— Я с радостью, государь, — поклонился Матвей. — Но… — он замялся.

— На войну не пущу, и не проси. Даже в Новгород ни ногой чтобы. На тебе царевич малолетний, как я уеду, так ты за него отвечать будешь.

— Что люди-то скажут? — горько проговорил Матвей, жмурясь от теплого ветра — хороший выдался на Москве конец августа. — Отец на седьмом десятке воюет, а я, на третьем, дитя тетешкаю, словно баба.

— А кто ты есть-то еще? — ухмыльнулся царь, но увидев, как подозрительно заблестели глаза любовника, посерьезнел. — Не могу я Ванюшу на царицу оставить, разбалует она его.

И потом, не ей же его к седлу приучать.

Царь спешился и снял с седла сына.

— Беги, Ванюша, к шатрам, обожди там. Сейчас Матвей Федорович тебе кречетов покажет.

Раньше января в Ливонию соваться нечего, не хочу я войско в грязи топить иль по тонкому льду пускать. Так на совете решили, что еще до отъезда отца твоего в Орешек собирался.

Пишут мне оттуда, что его стараниями крепость теперь совсем неприступной стала.

— А шведы могут напасть?

— Кто их разберет, вроде договор у нас мирный, вечный и нерушимый, а как армия в Ливонии будет, могут и полезть в драку-то. Надо бы вот что, — Иван остановился. — На богомолье съездить, хоша бы и недалеко куда, под Москву, за победу нашему оружию помолиться. Царевича взять, тебя.

— А царицу?

— Царица пущай в Кремле сидит, младенца пестует, мы и без нее помолимся. Так, Матюша?

Юноша обрадованно улыбнулся.

— Батюшка, — донесся восторженный голос царевича. — Глянь-ко, птички!

Высоко в небе кречет догнал и сбил белую цаплю. Легкие перья кружились на ветру, осыпаясь на траву.

Феодосия уложила в сундук книги, за месяц жизни в Колывани накопилось их предостаточно.

— Маменька, — вбежала в комнату Марфа. — А растения-то мои куда?

— А у тебя места не осталось, что ли?

— Петя мне учебники дал, которые сам уже выучил. Ой много их, — вздохнула девочка. — А мы пойдем смотреть, как «Кларисса» уходит?

— Конечно. Со Степой же надо попрощаться. — Феодосия закрыла сундук.

— Степа говорил, что в Новый Свет едет! А мы с Петей его на карте нашли! Страсть как он далеко, целое море надо переплыть. Вот бы там побывать…

— Давай-ка иди руки мой, выдумщица ты моя, а то вон грязнуля какая. — Феодосия ласково подтолкнула дочь к двери Марфа подергала Степу за рукав рубашки.

— Степ, а как ты по солнцу определяешь, куда корабль вести?

— Пойдем, посмотришь квадрант на прощание.

Маккей разрешил Пете спуститься в трюмы, и того теперь было за уши оттуда не вытащить.

— До свидания, Джеймс. — Феодосия протянула ему шотландскую шаль. — Как у вас говорят, попутного ветра?

— Попутного ветра, верно. У меня есть для вас подарок, он в каюте.

Он взял ее за руку.

— Держитесь за меня, там очень крутые ступеньки.

В просторной капитанской каюте было светло, солнце било прямо в иллюминаторы.

— Вот, надеюсь, вам понравится, — Маккей протянул ей изящный томик. — Это перевод на немецкий, мне его только вчера из Любека привезли.

— Декамерон, — Феодосия раскрыла книгу на середине. — Какие красивые миниатюры!

Поцелуйте меня на прощание, капитан.

— Тео, — глухо выдавил он. — Не надо, Тео.

Но она уже была рядом, благоухающая полынными травами, летним ветром, теплая, с мягкими, ищущими губами. Его поцелуй был ровно таким, как снилось Феодосии, нескончаемо долгим, от которого перехватывало дыхание.

— Легкой тебе дороги, Джеймс.

«Кларисса» накренилась, заполоскались паруса, взвился над кормой ганзейский флаг.

Феодосия долго махала рукой вслед кораблю.

— А они нас видят, маменька?

— Да. Они все видят, Марфуша.

Клюге нерешительно протянул Феодосии письмо.

— Из Новгорода, фрау Тео.

Прочитав первые строки, она, ахнув, испуганно вскинула глаза.

— Я знаю. Лошади готовы. Ежели будете ехать быстро, дня за три доберетесь.

Отпевали Никиту Судакова в Софийском соборе, служил сам архиепископ Новгородский Пимен. Когда Феодосия подошла к нему под благословение, старец посмотрел на нее слезящимися глазами, покачал головой горько.

— Не было у святой церкви столпа более верного.

Феодосия прижалась губами к сухой, будто пергаментной, руке.

Над золотым куполом кружили чайки.

— Живый в помощи вышняго, в крове бога небеснаго водворится, речет господеви, заступник мой еси и прибежище мое, бог мой, и уповаю на него — грянул хор.

Феодосия, перекрестившись, обвела невидящими глазами собор. Темными пустыми глазами смотрели на нее со стен святые лики. Отец рассказывал ей про идолов, про то, что не в иконах и не в золоте Бог, а истинно лишь в душе человека.

Воззовет ко мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дний исполню его и явлю ему спасение мое.

Псалом закончился, архиепископ неожиданно сильным голосом, так не вяжущимся с его сгорбленной спиной, стал читать заупокойный канон.

Весь сентябрь лодью Судакова искали по берегам Ладоги.

— Хоть бы что выбросило, — молилась Феодосия.

Только к приходу бабьего лета, выпавшему в тот год на начало октября, на южном берегу рыбаки нашли пояс, изорванный о камни кафтан с потускневшей золотой вышивкой, обломки лодьи. Тогда Пимен и прислал за ней монаха.

— Отпеть его надо.

— Тело ж не нашли еще.

— И не найдут, может, вовсе, — жестко сказал владыка. — Мало ль на Ладоге с Онегой каждый год тонет? А без христианского отпевания душа покоя не обрящет.

После канона стали читать стихиры Иоанна Дамаскина.

«Для людей суета все то, что не остается по смерти: не остается богатство; слава не идет. Ибо как только пришла смерть, все это исчезло. Потому возопием Христу бессмертному: упокой преставившегося от нас там, где всех веселящихся жилище», — разносился по храму звонкий, мелодичный голос чтеца.