Зять сбежал по узкой каменной лестнице, а Федор, оглядев стены, выбрав себе еще и кинжал, — посмотрел во двор. Возков уже не было, только сундуки громоздились у стен дворца, и откуда-то из-за кремлевской стены доносилось лошадиное ржание.
Федор немного подождал, — на Красной площади все били в набат, а потом, выскользнув из ворот, пошел к Москве-реке.
— Да, — Болотников потянулся за флягой с водкой, — хорошо Москва погуляла, вон, трупы до сих пор на Красной площади валяются.
Кнзяь Масальский-Рубец вытер жирные губы и отрезал себе еще кусок поросенка.
— Еще не конец, — сказал он хмуро, пережевывая мясо, — как бы эти, — он выматерился, — в Лавру не сбежали. С Богданом Яковлевичем Бельским я встречался, — он выплюнул на стол хрящ, — посольство Воротынского государь к руке не допустил, поздно приехали, — кривые зубы Рубца выпятились в усмешке. «Сейчас там, в Туле, Мстиславский со вторым посольством, присягать государю будет. В общем, кончать с этой сучкой надо, Димитрий Иоаннович уже и на Москву хочет двинуться».
— Ну да, — Болотников рыгнул, — вон уже, и Борькино тело из Архангельского собора вынесли, лежит там, на булыжнике, кто ни пройдет мимо — плюнуть не преминет.
— Государь велел потом его, с отродьем, на кладбище при Варсонофьевском монастыре зарыть, — Рубец тоже выпил водки. «Ну, там самоубийц хоронят, и тех, кого на улице нашли».
— Самое им там место, — отозвался Болотников, — мы же народу скажем, что семья его ядом себя опоила, как раз и похоронят без отпевания.
— А что Воронцов-Вельяминов? — внезапно спросил Рубец. «Сам знаешь, государь его голову на помосте у Троицкой церкви видеть хочет».
— Пропал, как сквозь землю провалился, — Болотников выматерился. «В усадьбе городской нет его, там хоть шаром покати, все, сука, вывез, ну и с того времени, как Пушкин с Плещеевым грамоту читали, не видел его никто».
— Ты вот что, — Рубец потрещал толстыми пальцами, — государь Ксению эту велел не трогать, сам знаешь.
Болотников усмехнулся. «Да уж не трону, князь, разве ж я супротив желаний государя идти буду?».
— Это хорошо, — медленно сказал Рубец. «Потом сюда, на усадьбу мою, ее привезем — пусть государя ждет, а он уж решит, что с ней делать. Ну а бабы, кои при ней, — про тех Димитрий Иоаннович ничего не говорил, то забота наша».
Болотников погладил черную бороду и, помолчав, проговорил: «Не нравится мне, Василий Иванович, что Воронцов-Вельяминов этот сбежал, ох как не нравится. Я еще в Самборе думал — непростой он человек».
— Ничего, — Рубец поднялся, — на колу они все орут одинаково, Иван Исаевич, — что простые, что непростые.
Князь ушел, а Болотников, оглядев грязный, в объедках стол, достав кинжал, попробовал его на ногте и тихо сказал: «Ну, сие дело не мое, коли пока пани Марина сюда приедет, он и голову свою сложит. Только перед этим он мне расскажет кое-что, конечно».
Царь Федор Борисович принял от Богдана Бельского запечатанную грамоту, и, быстро просмотрев ее, вздернув черноволосую голову, сказал: «В монахи я постригаться не собираюсь, так пусть ему, — юноша мотнул головой куда-то на юг, — и передадут».
Сэр Роберт, что стоял у окна усадьбы Годуновых, внезапно вспомнил изящный, четкий почерк тещи: «Что Бельский и Годунов царя Ивана убили — в этом, дорогой мой зять, сомнений нет. Борис Федорович меня ведь в Углич не только за тем отправил, чтобы потом, если нужда придет, в смерти царевича обвинить, но и потому, что боялся — выпусти он меня с Москвы, расскажу я, что на самом-то деле с Иваном случилось».
Он потом бросил письмо в камин их гостиной, еще там, в Копенгагене, и, подождав, пока бумага не рассыплется в черные, легкие хлопья, — поворошил их кочергой.
Роберт посмотрел на юношу, — тот стоял, выпрямившись, в парчовом, богатом кафтане и на его белых щеках горели красные пятна.
— Совсем мальчик, — вдруг, горько подумал Роберт. «Как это он сказал, когда с похорон отца вернулся: «Я ведь и не думал, Роман Михайлович, что так быстро придется царский венец надевать. Справлюсь ли, один Господь ведает».
Роберт искоса посмотрел на обрюзгшее, тяжелое лицо Бельского, и, разозлившись, сказал себе: «То отец, а то сын. Федор не виноват, что Борис Годунов по трупам на ступени трона взобрался».
Когда Богдан Яковлевич ушел, Роберт тихо сказал: «Ваше величество, давайте я вас сегодня ночью из Москвы вывезу. Правда, коли вы, законный царь, в Ярославле окажетесь, там легче будет народное ополчение собирать, чтобы самозванца отсюда выбить. Помните же, рассказывал я вам — так многие монархи делали, стыдного в этом нет ничего».
Федор вздохнул, и, перекрестившись, сказал: «Пойду к матушке и Ксении, велю им складываться, а вы, Роман Михайлович, найдите дядю моего — пусть возок готовят, самый невидный».
— Хорошо, — подумал сэр Роберт, проводив глазами царя, — вроде тихо на улицах, народ не проспался еще. Нам бы до Лавры доехать, там все легче будет.
Он прошел к себе в комнаты — Энни сидела у окна, грустно глядя на улицу. «Батюшка! — обрадовалась девочка, — а мама с ее высочеством и матерью царя, читает им. А когда нам на улицу можно будет выйти, а то скучно тут, — девочка потерлась головой о руку отца.
— Да мы сегодня ночью и уедем, милая, — улыбнулся сэр Роберт. «Ты вот что, пока матушка занята — сложи вещи — много не бери, только самое простое».
Энни кивнула и серьезно сказала: «У меня кинжал есть, его величество мне подарил, как еще в Кремле были. Смотри, — она порылась в своем сундучке, и показала отцу маленький дамасский клинок.
— Ну, его тоже уложи, — велел сэр Роберт, и, присев, глядя в серые глаза, сказал: «Мне сейчас надо уйти, милая, но я вернусь, скоро».
— Обещаешь? — Энни вдруг обняла его за шею, — сильно.
— Обещаю, — ответил сэр Роберт.
Выйдя из усадьбы Годуновых, он мимолетно подумал: «Может, стоило бы Энни отправить?
Нет, нет, она Москву плохо знает, заблудилась бы еще. Да я и быстро, вниз по ручью и обратно».
Зеленоватые, томные сумерки царили над городом, звонили колокола церквей, и Роберт, пробираясь по чуть подгнившим мосткам, что были положены вдоль ручья, подумал:
«Хорошо на Москве. Ну, дай Бог, и успокоится все вскоре. Хотя, — он невольно вздохнул, — сколько у нас там Йорки с Ланкастерами враждовали? Долго. Даже предку моему кто-то из них голову отрубил, уж и не вспомню сейчас — кто».
Он усмехнулся, и, увидел ниже по течению ручья кабак — деревянная, изящная галерея была переброшена с одного берега на другой, и Роберт, остановившись на мгновение, полюбовался ей.
— Ох, Теодор, Теодор, — пробормотал он, — так вот что ты прошлой осенью строил, еще шутил, что, мол, отвык топор в руках держать.
Целовальник, — низенький, с чуть заметной сединой, дремал за стойкой. Роберт с порога заметил, что один глаз у мужчины приоткрыт.
— До Немецкой слободы путь неблизкий, — заметил целовальник, так и не открывая второй глаз, — да и опасно нынче на улице.
— Ничего, — ответил Роберт, — с пищалью и саблей не страшно, мил человек.
— Никифор Григорьевич меня зовут, — буркнул целовальник, и, не спрашивая, налил Роберту стакан водки. «Он мне вас описывал, боярин, вы пейте, я его позову».
Федор приоткрыл пестрядинную занавеску, и, кивнув головой наверх, велел: «Пойдем».
Маленькое окошко выходило прямо на ручей, и Воронцов-Вельяминов улыбнулся: «Если тут кто-то появится, легко выпрыгнуть будет. Да и Москву я всю еще мальчишкой обегал, уйду от них. Что там у вас?».
Выслушав зятя, Федор удобно устроился на лавке и задумался.
— Хорошо, — наконец сказал он. «Ты вот что, — Марью Григорьевну и Ксению в Ярославль не тащи, в Лавре оставь. Я, как Шуйского дождусь, сам их оттуда заберу, и на Волгу привезу. Ну и начинайте там, — мужчина махнул рукой на улицу, — народ поднимать, чтобы к следующему лету мы этих мерзавцев уже выбили отсюда».
Роберт внимательно посмотрел на зятя, и заметил, что тот чуть покраснел.
— А Шуйский где? — спросил он.
