— Спустить лодку, капитан? — спросили сзади. Ник обернулся и увидел, как ядро падает на шканцы «Желания». Он, было, хотел приказать лечь в дрейф, но тут что-то огромное, горячее ударило его в грудь, и мир вокруг потемнел.
— Тихо, — услышал он, — тихо, тихо, мальчик.
Ник открыл глаза — он лежал в незнакомой, большой каюте. В открытые ставни доносился плеск вечернего моря. Он, было, попытался приподняться, но сэр Фрэнсис уложил его на место. «Выпей, — Дрейк поднес к его губам теплое вино с пряностями.
Ник взял бокал, и охнул — дышать, и двигать руками было тяжело. «Ребра, — усмехнулся Дрейк. «У тебя там, на «Желании» все шканцы разворочены, тебя обломком доски ударило.
Но ничего, мы сейчас пришвартуемся в одном уединенном месте, его еще во время оно я и твой отец покойный нашли, и будем чиниться».
— Папа, — пробормотал Ник. «Сэр Фрэнсис, ну как же это…»
Дрейк отпил из своего бокала и вздохнул: «Господь не каждому дает так умереть, капитан Кроу, а только лучшим из нас. Не надо, — он посмотрел на юношу, и, достав платок, сказал:
«Дай-ка, Ворон».
Николас прижался щекой к его сильной, совсем не стариковской руке и заплакал. Сэр Фрэнсис погладил его по голове и шепнул: «Ну вот, теперь тебе летать, так ты уж не подведи нас, ладно?».
Капитан Кроу сжал зубы, вытер лицо и сказал: «Я не вернусь в Англию, пока не отомщу за них — за всех, сэр Фрэнсис. И за кузину Тео и мою сестру тоже. Не вернусь, слышите?».
Дрейк помолчал и велел: «Пошлешь весточку своей семье с теми кораблями, что везут золото в Плимут. И давай, не залеживайся, как только починимся — идем дальше, нам предстоит еще атаковать Сан-Хуан, будешь там командовать теми, кто на берег пойдет, крепость подрывать».
Капитан Кроу кивнул, и, закрыл глаза: «Спасибо, сэр Фрэнсис».
— Отдыхай, Ворон, — мягко ответил Дрейк, и, закрыл за собой дверь капитанской каюты «Пеликана».
Констанца проснулась на излете ночи, и позвала: «Мирьям, Мирьям, ты где?» Она приподнялась на своей кровати и оглядела детскую — огромный глобус на ковре, стол, заваленный ее тетрадями, шкафы с книгами.
Старшая девочка сидела на обитой бархатом кушетке у большого окна, выходящего на крыши Сити. На востоке, над портом и верфями вставал неверный, слабый зимний закат.
Констанца вскочила, и, подбежав к подруге, потрясла ее: «Что с тобой?».
Мирьям натянула на колени длинную рубашку, свернулась в клубочек и сказала, всхлипывая: «У меня нет больше папы».
— Ты не можешь этого знать, — яростно зашипела Констанца, и повторила: «Ты не можешь этого знать!».
— Дай руку, — попросила Мирьям. Она прижала к щеке тонкие пальцы девочки и грустно проговорила: «Ты счастливая, у тебя остался отец. А у меня больше никого, никого нет, — Мирьям заплакала, раскачиваясь, и Констанца, положив голову подруги себе на плечо, вытирая ей слезы, долго смотрела на то, как всходит над Лондоном маленькое, едва заметное в сером тумане солнце.
Она подняла разбитую, гудящую голову и услышала сверху птичьи клики. Огромный альбатрос развернул крылья и, нырнув вниз, сел на обломок шлюпки. «Девочка, — подумала Тео, — Белла, наша девочка». Младенец так и лежал в ее руках. Женщина взглянула на безжизненное, синеватое личико, и, вдруг вспомнила, как матушка заставляла ее дышать во время пожара — давно, еще в детстве.
Тео положила Беллу на спину, и, прижавшись ртом к ее губам, вдыхая воздух в горло дочери, приказала: «Живи!». Она нежно, аккуратно нажала руками на маленькое тельце, и Белла, открыв ротик, выплюнув морскую воду, выгнулась и зарыдала — отчаянно, громко.
«Господи, спасибо тебе!», — прошептала Тео и дала девочке грудь. Обломок медленно дрейфовал к берегу, и Тео, оглянувшись, увидела, как гавань заволакивает черный, густой дым пожара. «Святая Мария», — прошептала она, — Господи, что с ним! Что с Ником?». Она тихо плакала, гладя Беллу по мокрой голове, а та только жадно, не отрываясь от матери, сосала.
— Вон какая-то английская сучка! — услышала она голос со шлюпки, что, проскользнув между загромождавшими вход в гавань остатками кораблей, вышла в море. «Стреляйте, надо и ее отправить на дно морское!»
— Я — сеньора Вискайно, — сжав зубы, крикнула она. «Жена капитана Себастьяна Вискайно! А это наша дочь, Изабелла! Немедленно поднимите меня на шлюпку!».
Она сидела, завернувшись в одеяло, на разбитой ядрами набережной порта, и, укачивая Беллу, смотрела вдаль. На горизонте, потрескивая, догорая, погружались в море корабли.
— Тео! — он растолкал всех, и, опустившись рядом с ней на колени, — обнял ее, — сильно, ласково. «Господи, счастье мое, мы тебя похоронили уже!»
— Дон Мигель ссадил меня на шлюпку, перед атакой, — рыдая, сказала Тео. «Прости, что я поехала морем — я так торопилась к вам, так скучала, так хотела тебе сказать…, - она не закончила, и, сглотнув, добавила: «Когда ты уезжал, я еще не была уверена, Себастьян…».
— Счастье мое, — муж заплакал, и нежно, осторожно, коснулся темных волос Беллы. «Господи, моя доченька…»
— Я ее Изабеллой назвала, четыре месяца ей, — прошептала Тео. «Меня потом нашли англичане, «Желание», назывался их корабль, но они меня не трогали — хотели взять выкуп, поэтому сюда и привезли. Прости меня, милый…
— Мы его расстреляли, это «Желание», — баюкая ее, сказал Себастьян. «И «Святая Мария» тоже погибла, эта собака Куэрво поджег пороховые трюмы, и бросил ее на наши корабли.
Но, ничего, ничего, милая, мы опять вместе, и теперь все, все будет хорошо».
— Дэниел и Марта с тобой? — спросила Тео, когда он помог ей подняться. Она увидела в голубых глазах мужа тоску. «Марта потерялась в джунглях, — тихо ответил Себастьян, — Дэниел пошел за ней, и тоже не вернулся. Я их ищу, милая, все это время ищу — может быть, они у индейцев. Я их найду, обещаю».
Белла проснулась, и, повертев головой, протянула ручки к Себастьяну. «Можно? — робко спросил муж, и Тео, кивнув головой, передала ему дочь.
— Девочка моя, — сказал Вискайно, укачивая ее. «Какая же ты красивая, на маму похожа, и глаза у тебя такие же. Ну, все, все кончилось, моя Изабелла, мое счастье».
Ночью Тео проснулась от плача дочери. Их дом не был разбит, — в огромной опочивальне стояла кровать резного дуба, и пахло свежими, срезанными вечером цветами.
— Лежи, лежи, — шепнул муж. Потянувшись, он взял Беллу, спавшую в центре кровати, между ними.
— Надо завтра же засадить кого-то из индейцев делать колыбель, — рассмеялся Себастьян.
«И нянек взять — столько, сколько нужно, хоть целую дюжину». Он ласково поцеловал Тео в смуглую щеку и шепнул: «Ты корми, отдыхай, и ни о чем не думай, пожалуйста, — я потерплю, правда. Я так скучал по тебе, так скучал, любовь моя».
Тео взяла его руку, и прижалась губами к шраму на месте большого пальца.
— Как дымом пахнет, — хмуро сказал Дэниел. «И смотри, сколько птиц». Он задрал голову и указал сестре на кружащуюся в небе стаю чаек. На них оглядывались — у мальчика за спиной был лук, а темные волосы девочки были украшены белыми цветами.
Дэниел взглянул на свежие пробоины в стенах домов, на индейцев, что чинили набережную, и спросил: «Теперь куда?».
Марта молчала, стоя на месте, вслушиваясь в звон колокола. «Туда, — улыбнулась она, показывая на огромного, снежно-белого альбатроса. «Он все знает, он сам туда летит».
— Зачем это еще, — пробормотал Дэниел и вдруг мрачно сказал: «Марта, я не смогу. Я не могу теперь называть его отцом. Он стрелял в меня, он твоего отца убил. Я его убью, как того, — мальчик кивнул головой на запад.
Сестра взяла тонкими, нежными пальцами его руку и велела: «Ради мамочки, Дэниел. Она ведь, как мы раньше — все забыла. Мы вспомнили, и она тоже вспомнит, когда-нибудь.
Пожалуйста. Она ведь его любит».
Мальчик, было, хотел что-то сказать, но только кивнул головой, вздохнув. Удары колокола плыли над Картахеной, над гаванью, над веселым, блестящим морем, и птицы толкались на проломленной крыше собора — десятки, сотни птиц.
