— Вот, — повернулась женщина. «К поясу привесишь, под сарафан, туда полезть не посмеют, ты ж не девка черная, а дочь моя и невеста Шуйского князя».

Лиза посмотрела на золотую, с изумрудным глазом фигурку рыси, что украшала ножны, и едва слышно сказала: «То ж ваш кинжал».

— Теперь он твой, — коротко ответила мать. «Вставай и слушай, что я говорю, иначе сын мой дни свои на помосте у Троицкой церкви закончит, и ты его более не увидишь».

Лиза сидела, сложив руки на коленях, и, только когда мать закончила, робко спросила: «А ежели не получится?».

— Хочешь жить, и Федора женой стать, — щека Марфы чуть дернулась, — сделаешь, так, чтобы получилось. Далее — повенчаться вам с Федей надо обязательно, хоша мне эти вотчины и ни к чему уже, я сюда возвращаться не собираюсь, — Вельяминова нехорошо, хищно улыбнулась, — однако ж не для того я их от царя получала, чтобы Шуйский, али еще кто ими владел. Годунов, может, конечно, их в казну забрать, однако Годунов тоже — не вечен.

— Да и не только из-за вотчин, — женщина тряхнула красивой головой, — Федор, сама знаешь, не таков мужик, чтобы без венцов брачных с бабой жить. Хоша как — но чтобы опись о венчании была у вас.

— Потом — там Федор знает, что где брать, заберете — и бегите отсюда, подальше. Языки вы знаете, не пропадете. И вот еще что, — Марфа порылась в ларце и достала холщовый мешочек, — настой я тебе сварю сейчас и с собой дам, а потом уже сама. Ну, ты мне с травами помогала, знаешь.

— Да зачем, матушка? — нежно улыбнулась Лиза, и Марфа на мгновение вспомнила, как покойная мать собирала ее в Чердынь.

— Затем, что осядете на одном месте, там и рожать будешь, — тихо ответила Марфа, а про себя добавила: «И затем, что Шуйскому доверять нельзя».

Параша просунула голову в дверь и спросила: «Звали, матушка? Марья тако же тут».

Марфа отложила перо и сказала: «Заходите».

Она обвела глазами двойняшек, и вдруг, глядя на Прасковью, увидела перед собой ее отца — девочка стояла, гордо откинув голову, темные, волнистые волосы падали ей на плечи, и женщина подумала: «Господи, а глаза-то у нее Машины — ровно ночь самая черная, и звезды в ней мерцают».

— Так, — сухо начала Марфа. «Я там краем уха слышала, что землянка у вас на острове есть?».

— А что, — было, начала Марья, но мать устало прервала ее: «Ничего. Лизавета завтра опосля обедни на Москву едет, — она подняла руку, увидев открытый рот младшей дочери, и жестко сказала: «Говорю тут я, а все остальные — слушают».

— Ну хоть мгновение помолчи-то, — прошептала Параша, дергая сестру за рукав сарафана.

— А вы, как проводите ее, возьмете Петеньку и с ним на остров отправитесь, — приказала Марфа. «Стрельцы, что у ворот кремлевских стоят, в это время меняются как раз, проскользнете. Только осторожно. Лодку не отвязывайте, там недалеко, доплывете. Сидите там, костра не зажигайте, и меня ждите.

— Кинжал, — потребовала Марья, протянув руку.

— Завтра отдам, — Марфа указала на запечатанные грамоты, что лежали на столе. «Это на случай, ежели я не появлюсь…

— Матушка, — внезапно, горько, сказала Параша.

— На все воля Божия, — Вельяминова чуть вздохнула. «Одна грамота — она подняла письмо с печатью «Клюге и Кроу», — в первой же конторе Ганзейского союза, что по дороге у вас будет, покажете — там о вас позаботятся.

— Вторая, — она помедлила, — там написано, куда ее в Лондоне отнести. Там тоже все знают.

Золота я вам с собой дам, не пропадете, — она помолчала и, встав, обняла девочек — обеих.

— А как мы до Лондона-то доберемся? — внезапно спросила Марья.

— Ногами, — ответила ей сестра, и зло, непохоже на себя, добавила: «И не вернемся сюда более, никогда в жизни».

— Так, — Марфа подумала, — ты, Марья, иди, вещи сбирай, и чтобы в один мешок заплечный все уместилось. А ты, Прасковья, спускайся вниз, да пошарь там, где холопы одежду оставляют — принеси мне армяк поплоше, да шаровары.

Девочка усмехнулась краем алого рта, и, кошкой выскользнув из горницы, — исчезла.

Марфа посмотрела на бронзовое солнце, что медленно опускалось за темные леса на горизонте, и прошептала: «Ну, Бог нам в помощь»

— Что там за шум? — начальник караула откусил пряник и шумно запил его квасом.

— Да юродивый этот орет, — зевнул кто-то из стрельцов, — он хоша и блаженный, и безъязыкий, — но голосина у него — ровно труба иерихонская. И чего он кричит — непонятно, опосля вечерни зачал еще.

— Ну, так и заткните его, — поморщился начальник, — глава Совета Регентского в городе пребывает, мало нам, что кровь второй день в лужах на площади стоит, так еще и с этим уродом хлопот не оберешься. Пищали возьмите только, бросится еще.

Двое стрельцов стали спускаться по узкой лестнице вниз, в темное, пищащее крысами, горло подвала.

— Вот же раскричался, сука — выругался стрелец, отмыкая дверь. Из-за нее несся низкий, страдальческий рев.

Второй, держа наготове пищаль, поднимая свечу, прошел за товарищем, и, едва успев удивленно, обиженно крикнуть: «Что…, - сполз на пол. Первый, поскользнувшись на луже разлитых прямо у двери нечистот, хрипел — Матвей, наступив коленом на грудь, кинжалом перепиливал его горло. Виллем наклонился и одним ударом тяжелых кандалов разбил второму стрельцу голову.

— Вот и все, — Матвей пошарил за поясом убитого, и, найдя большие, покрытые ржавчиной ключи, сказал адмиралу: «Руки давай».

— Шпага, пистолет, — Виллем забрал оружие у трупов и выпрямился. «Очень хорошо».

— Это сабля, — поправил его Матвей, и добавил: «В общем, одно и то же».

Адмирал снял со стрельцов кафтаны. «Я в нем утону, — проговорил Вельяминов, рассматривая одежду, — а на тебе и два таких не сойдутся».

— Это для другого дела, — Виллем усмехнулся, — если мы тут палить начнем, весь город сбежится. Я так в свое время испанцев убивал, ну, на суше еще гулял когда.

— Боролся за свободу своей страны, — наставительно заметил Матвей.

— Можно и так сказать, — согласился адмирал, и они, сбросив трупы в дальнем углу подвала, замкнув дверь, стали подниматься наверх.

— Наконец-то тихо стало, — начальник караула блаженно зевнул и потянулся еще за одним пряником. Глаза сидевшего напротив стрельца расширились, и начальник еще успел увидеть, как протянувшаяся сзади рука одним движением, — сабля только блеснула серым металлом, — сносит ему голову.

Начальник потянулся за пищалью, но Виллем, заткнув ему рот кафтаном, прижав мужчину к скамье, выстрелил ему в ухо. Фонтан крови забрызгал все вокруг и Матвей грустно сказал:

«Пряников теперь нам не поесть».

Адмирал глянул в жбан с квасом и рассмеялся: «Туда вроде не попало. А ты, я смотрю, мастерски с саблей этой управляешься».

Матвей отпил, вытер рот и сказал: «Батюшка мой покойный научил. Тут нам точно не надо сидеть, неровен, час, еще появится кто. Пошли-ка, адмирал, я тут конюшню старую видел неподалеку, до завтрашнего вечера перележим, а там решать будем».

— А если их тут нет уже? — забеспокоился Виллем.

— Вот, сразу видно, что ты не православный, — хмыкнул Матвей и помрачнел. «Им сначала моего сына похоронить надо».

Виллем, молча, положил руку на его плечо, и они постояли так — одно мгновение.

Князь Шуйский посмотрел на девушку, что мялась, скромно опустив голову, посреди палат, и подумал: «В мать, конечно, маленькая, какая. Но вроде все при ней. И молода — плеть ей покажешь, так будет свое место знать».

Борис Федорович Годунов, — посаженый отец, размеренно, скучным голосом, читал рядную запись. Лиза вдруг вскинула глаза, и, Шуйский, улыбнувшись краем губ, отвел от нее взгляд.

Марфа Федоровна — тонкая, хрупкая, в черном плате, — так и осталась в дверях. «Вы уж не обессудьте, бояре, что детки мои младшие в горницах, — сказала она нежным голосом, — уезжает сестра их, они сбираться помогают».

— Ну что вы, Марфа Федоровна, — Годунов свернул большой, изукрашенный печатями лист бумаги, — конечно. «Ну, Василий Иванович, — усмехнулся, глава Регентского Совета, — целуй княгиню-то свою, как отцами нашими заведено.