— Когда я был мальчишкой, так было две зимы подряд, — задумчиво, глядя вдаль, произнес старик. «Трупы лежали на берегу, и никто их не хоронил — не было сил. А потом, — он помедлил, — все стало понятно. Ветры стихли, рыба вернулась, летом мы запасли достаточно еды».

Арлунар, молча, поднялся, и, уже, у выхода, обернувшись, проговорил: «Шторм скоро закончится».

Старик следил за ним маленькими глазами, спрятавшимися в складках отвислых, украшенных синими узорами, век.

Шаман поднялся на вершину холма и вдохнул резкий, напоенный солью ветер. Он пригибал человека к земле, и заставлял его хвататься за грудь — казалось, что ураган, ворвавшись в горло, разнесет его на клочки.

Он достал из-за пояса маленький, рыбьей кожи бубен, обшитый ракушками. Под напором ветра они беспорядочно звенели, перекликались, и Арлунар, прислушавшись, уловил в их звуках что-то тревожное.

Шаман встряхнул бубном и, подняв голову, надвинув на лицо деревянную шапку, — так, что было видны только сделанные в ней прорези для глаз и рта — обведенные яркой охрой, — запел.

Потом он, вздохнув, убрал бубен и постоял, ощущая на лице ветер. Он, казалось, стал еще сильнее. Тучи надвигались ближе, и соседний остров — скала, что была покрыта ковром свежей травы, уже почти скрылась с глаз.

Его каяк был спрятан меж больших камней, так, что сверху, с обрыва, лодку и вовсе не было видно. Между островами простиралась полоса бурлящей, ледяной, серой воды, каяк подкидывало и вертело на волнах, и Арлунар, орудуя веслом, подумал, что ночью, возвращаясь обратно, надо будет грести особенно осторожно — шторм крепчал.

Сидевшие на мелкой гальке пляжа чайки с шумом взвились вверх. Он вытащил каяк на берег и пошел наверх — туда, где в дерне едва виднелась вырезанная дверь.

Внутри было сухо, чисто и пахло какими-то травами. Женщина — высокая, темноволосая, в кожаном халате, спала под шкурами. Мальчик справа, чуть заметно пошевелился, и, припав русой головой к плечу матери, что-то пробормотал.

Второй ребенок — с черными, прямыми, длинными волосами, смуглый, еще по-младенчески пухлый, свернулся клубочком, засунув палец в рот.

Арлунар сел рядом, и долго смотрел на них, вытащив из-за пояса парки костяной, острый, украшенный искусной резьбой кинжал.

Ей снился шторм. Не здесь, там, на юге, где волны — темно-зеленые, с белыми гребнями, бросали и вертели лодку так, что Данилка, испуганно приникнув к ней, громко, отчаянно заплакал.

«Все хорошо», — сказала Федосья, наклонившись, дав ему грудь. «Все хорошо, милый».

— Ветер поменялся, — Волк выругался сквозь зубы. «Нас относит к северу». Земля была видна на востоке — тонкой, темной, едва заметной на горизонте полоской.

— Попробую все-таки ее развернуть, — Волк наклонился за веревкой, но тут огромный вал накрыл шлюпку. Федосья уцепилась за мачту, прикрывая одной рукой сына. Волна схлынула и она, открыв глаза, увидела, что палуба — пуста.

Парус хлопал под сильным ветром, и Федосья, оскальзываясь на досках, отчаянно закричала: «Волк!»

Вокруг ревели волны, рыдал ребенок, а она, сцепив, зубы, поднялась, схватила канат и закрепила парус. Лодку несло вдаль — неудержимо, стремительно.

Она проснулась, приподнявшись на локте, и вытерла лицо. Каждый раз, во сне, она видела его — среди волн, исчезающего где-то там, на горизонте, где таяла в тумане земля. Каждый раз она протягивала руку, стремясь схватить его пальцы, что скребли по борту лодки — и каждый раз не могла дотянуться.

Данилка спокойно спал. Девочка зашевелилась, чуть похныкав, и Федосья, притянув ее к себе, дала ребенку грудь. Она сразу же засопела — довольно, сыто, и женщина, подняв глаза, увидела Арлунара.

— Все хорошо, — улыбаясь, сказала Федосья. С осени, видя его почти каждый день, она так и не привыкла к бесстрастному, смуглому лицу. Он был чем-то похож на батюшку — только выше и шире в плечах.

Мужчина убрал кинжал, и, глядя на нее, ответил: «Нет».

Данилка, сидя на расстеленной шкуре, смотрел, как Арлунар вырезает из кусочка плавника маленькую лодку.

— Дай, — потянувшись, попросил мальчик. «Дай я сам».

— Острый, — озабоченно сказал шаман, и, взяв маленькие руки ребенка в свои, осторожно, аккуратно помог ему. «Вот так, — Арлунар улыбнулся, и Федосья вздрогнула — его лицо вдруг изменилось, стало мягким — на единое мгновение.

Девочка спала в перевязи на ее груди. Федосья выпотрошила рыбу и, взглянув на шамана, вздохнула: «Если все так, как ты говоришь, то мы уйдем — дай нам лодку».

Данилка плескался на мелководье. Здесь, в уединенной, защищенной от ветра бухте, не видной с большого острова, было безопасно. Шторм ревел за полосой камней, и сюда долетали только редкие порывы ветра.

Федосья сдвинула капюшон парки и, достав костяной гребень, распустив косы, стала их расчесывать.

— Это не из-за вас, — хмуро сказал шаман. «Ты же знаешь. Это из-за меня. Из-за нее, — он кивнул на девочку. Та подвигала нежными губками, и чуть зевнула.

Он так и держал в руках костяное лезвие. Федосья, потянувшись, забрала у него нож и повторила: «Дай нам лодку».

Арлунар посмотрел на дочь и, опустив голову в руки, тихо сказал: «Пока шторм не утихнет, вы никуда не уйдете».

— Так сделай так, чтобы он утих, — женщина посмотрела на него странными, цвета морской воды глазами, и добавила: «Ты же можешь. Я видела».

— Мог, — Арлунар поднялся. «А теперь, — он помедлил, — духи просят жертвы. Как тогда, осенью».

Шаман играл с Данилкой, запуская лодку, смеясь, рассказывая что-то ребенку, а Федосья, покачивая девочку, — про себя она называла ее Марфой, — вдруг прошептала: «Не будет больше никаких жертв».

Тогда она очнулась от плача. Данилка подполз к ней и зашарил рукой по промокшей парке, прося грудь. Все тело болело, и Федосья, подняв голову, увидела на каменистом берегу остатки их лодки — с пробоиной в борту, истрепанной штормом.

Вокруг было тихо и пусто — ветер спал, и океан — огромный, серо-зеленый, лишь чуть заметно колыхался.

Над водой бухты летали, кружились, кричали птицы — великое множество, белые, черные, пестрые. На скалах громоздились гнезда, и Федосья, с трудом поднявшись, придерживая ребенка у груди, взглянула наверх. Кто-то спускался на пляж, торопясь, тяжело дыша, скользя на влажной глине. Федосья, оглянувшись, спрятавшись под лодку, прикрыла Данилку своей паркой. Она замерла, положив руку на тяжелый камень с зазубренным, смертельным краем, и стала ждать.

Сердце быстро, отчаянно билось. Данилка прижался к ней, и Федосья чувствовала, как колотится кровь в ее висках.

Кто-то стоял рядом с лодкой. Она ощутила его дыхание, — совсем близко, — и подняла камень.

Голос — красивый, низкий мужской голос, что-то сказал — умоляюще. Федосья взглянула на него искоса и заметила на будто вырубленном из камня лице, — следы слез.

Мужчина, — высокий, в кожаной, отделанной перьями птиц, парке, еще раз повторил это слово, и помог ей подняться на ноги.

Федосья устроила Данилку в перевязи, и, даже не думая, дала ему грудь.

Мужчина побледнел — сразу, мгновенно, и отступил на шаг. Он справился с собой, и, отведя глаза, произнес то же слово, указывая на вершину холма.

Федосья кивнула и пошла за ним.

В землянке — маленькой, но сухой и чистой, — пахло кровью и смертью. Федосья отложила заснувшего ребенка и наклонилась над родильницей.

Темные, раскосые глаза женщины смотрели на дитя, что, слабо, устало крича, лежало груди. Федосья протянула руки, и, завернув девочку в шкуру, устроив ее в своей перевязи, улыбнулась.

Умирающая женщина нашла руку Федосьи и крепко сжала ее, не отводя взгляда от своей дочери.

— Выкормлю, — сказала та, стирая холодный пот с лица женщины. «Ты не волнуйся, выкормлю». Родильница, услышав уверенный голос, потянула Федосью к себе. «Миа, — сказала она, коснувшись темной головки девочки, — Миа».

Потом, много позже, Арлунар сказал ей: «Это значит — «та, что наверху». Так называют ребенка, когда просят духов прийти за ним».