— Мне батюшка то же самое сказал, — девушка взяла руку мужа и прижалась к ней губами. «Я же грех, какой сотворила, Гриша, хотела руки на себя наложить, Федосья Петровна меня с петлей на шее застала».
У него, — он почувствовал, — перехватило дыхание. «А что бы я делал тогда? — тихо спросил муж. «Как бы я жил дальше, счастье мое, без тебя? — он вдохнул ее запах, — молоко, дым, какие-то травы, и тихо попросил: «Счастье мое, я знаю, нельзя сейчас, но я так скучал, так скучал. Пожалуйста».
Василиса ощутила его губы, — нежнее их ничего на свете не было, и вдруг, повернувшись, сама поцеловала его: «Гриша, — шепнула она, — Гриша, милый мой…»
— Что-то долго они, — озабоченно сказал Волк, и взглянул на жену. Никитка спокойно дремал на ее руках. «Ну, так и не виделись долго, — усмехнулась Федосья, чуть покачивая младенца.
— А я? — обиженно ответил Михайло. «Мало того, что ты под нартами в снегу ночевала, любовь моя, а не у меня на плече, как положено, — так теперь я что — должен сидеть рядом, и даже поцеловать тебя не могу?»
— Отчего же не можешь? — Федосья медленно повернулась к нему. «Очень даже можешь, Михайло Данилович». Волк посмотрел на ее полуоткрытые, полные, вишневые губы, и шепнул: «А вот нет, Федосья Петровна. Я сначала сделаю, что обещал, а потом уже тобой займусь — обстоятельно, мне много времени потребуется, а торопиться я не хочу».
— Я запомню, — пообещала жена и нежно сказала: «Просыпается».
Волк улыбнулся, глядя на зевающего ребенка. «Я раньше думал, как сын у нас народится, Данилой его назвать, по батюшке моему, — он хмыкнул, — а теперь…»
— Данила хорошее имя, — отозвалась Федосья. «А что того, — она махнула рукой на восток, — мерзавца так кличут, — сие неважно, Волк. Данилой и назовем».
Муж испытующе поглядел на нее, но Федосья только усмехнулась и проговорила: «Ну, и где там мать сего младенца, он сейчас тут так раскричится, что в крепостце услышат».
Василиса, — с растрепанными волосами, румяная, как была, — босиком, — выскочила из чума.
Подбежав к нартам, она забрала ребенка.
— Мы скоро, — пообещала она, откидывая полог, забираясь внутрь. «Скоро».
Волк расхохотался и обнял жену. «Давай-ка, Федосья Петровна, расскажу тебе, что мы с Гришей придумали — как батюшку твоего вызволить».
Мужчины стояли на обрыве Туры, глядя на темную громаду крепостцы чуть ниже по течению.
Всходила зыбкая, большая, бледная луна, где-то в лесу кричала птица — низко, тоскливо.
Гриша, засунув руки в карманы полушубка, вдруг вспомнил, как жена, томно потянувшись, сказала: «А ну давай зашью, распорол где-то, и так ходишь».
Она шила, опираясь на локоть, а Гриша целовал ее теплую спину — от стройной шеи вниз, туда, где было уже совсем горячо. Василиса только посмеивалась, а потом, отложив иглу, расстелив полушубок, потянула его к себе. «На совесть, — сказал он одобрительно, рассматривая шов. «Ну, я тогда тоже кое-что на совесть сделаю, счастье мое». Девушка уместила стройные ноги у него на спине, и, приподнявшись, шепнула: «Ты всегда сие на совесть делаешь, Григорий Никитич».
— Мне наместника убить надо, — равнодушно сказал Гриша, рассматривая белое пространство равнины на том берегу реки.
— Нет, — ответил Волк. «У тебя сын. Сие тебе не стрельцов сонным отваром поить, сие дело опасное. А я бездетный пока, — он пожал плечами, — мне не страшно. Да и потом, Григорий Никитич, ты, сколько людей в своей жизни убил?
— Ни одного, — буркнул Гриша.
— Ну вот, — рассудительно ответил Михайло, — а у меня оных — я и считать бросил, в шесть лет меня батюшка с собой на большую дорогу взял, а уж с тех пор, — он махнул рукой.
— Однако помощь твоя и тут понадобится, инструмент кое-какой для сего надо будет из кузницы твоей принести. Опять же мед надо в нашем лабазе забрать, для сбитня твоего именинного, — Волк нехорошо улыбнулся. «А потом сделаем все, и уйдем».
— Я тоже про сие думал, — Гриша помолчал, — не хочу я тут жить после всего этого, да и Василиса, сам понимаешь, тоже».
— Да уж, — Волк помолчал, и, вдруг, улыбаясь, сказал: «Иди сюда. Нарисую кое-что».
В свете луны линии на снегу были четкими и Гриша, присев, посмотрев на них, задумчиво произнес: «Сие, конечно дело безумное, Волк, но я с тобой. До конца».
— Это Федосья мне чертила, еще там, — Михайло указал на юг. «Опять же, и батюшка ее с нами будет, он землю эту знает, все легче идти».
— Думаешь, согласится он? — спросил Гриша.
Волк усмехнулся, и стер со снега грубый рисунок земных полушарий: «Что мне Федосья про тестя моего рассказывала, Гриша, — так князь Тайбохтой вперед нас с тобой на восток побежит».
В общей трапезной было шумно, трещали, чадили грубые свечи, на обструганных столах громоздились горы рыбьих костей. В деревянных мисках дымилась еще горячая уха.
Гриша и отец Никифор втащили четыре ведра со свежим сбитнем, и мужчина, улыбаясь, сказал: «Как завтра именины мои, на святителя Григория Двоеслова, а водку нельзя — Пост Великий идет, так сбитня за мое здоровье выпейте!»
Дружинники одобрительно зашумели.
— А что это брат мой тебя отпустил, Григорий Никитич? — внимательно посмотрел на него сидящий за главным столом наместник. Яков Чулков легко встал и подошел к кузнецу.
«Пасхи ж не было еще, или закончили вы там кузницу ладить?»
— Закончили, — улыбаясь, ответил Гриша, глядя в голубые глаза наместника. «Да и сродственники мои по жене туда, к Тоболу, прикочевали, с ними мы и вернулись. Василиса Николаевна с сыном сейчас у них гостит, в стойбище».
— То-то я смотрю, не видно ее давно, — пробормотал Чулков. «И что же, долго она там пробудет?».
— Недолго, — уверил его Гриша, и, ласково улыбаясь, спросил: «За мое здоровье-то стаканчик пропустите, ваша милость? Сбитень хороший, с травами, что жена моя и Федосья Петровна летом сбирали».
Наместник отпил и сказал: «Вкусно, да. А вы, как с Тобольска сюда шли, Федосью Петровну не встречали? Пропала она, сбежала».
— Да нет, — пожал плечами Григорий Никитич, — не было ее по дороге. А батюшка ее что?
— Да вот, — Яков Чулков строго взглянул на отца Никифора, — завтра уж и креститься должен, помните, же что я вам говорил?
— Да, — мягко подтвердил священник и стал разливать сбитень по кружкам.
Волк, оглянувшись на плотно закрытые ставни горницы, осторожно зажег свечу и пристроил ее на полу. В избе у Гриши было холодно, пар шел изо рта, и Волк плотнее замотал вокруг шеи соболий шарф.
«Так, — он оглянулся, — золото с камнями я принес, Гриша их заберет, пригодится по дороге, если вдруг что. Мне-то на дело с ними идти не след. Стрельцы, те, что воеводскую избу охраняют, — вряд ли им много сбитня досталось, те, что в остроге — те спать будут, а вот эти — не думаю».
Волк проверил пищаль за поясом и подумал: «Палить не буду. Тут как в том деле на Китай-городе — сделаю все тихо и быстро». Он достал кинжал и полюбовался игрой металла в огне свечи. «Господи, ну и руки, — пробормотал он, глядя на свои красивые, длинные пальцы.
«Вот, истинно, пару лет топор подержишь — и уже не верится, что я когда-то ими кошельки подрезал, да так, что не было на Москве карманника лучше меня».
Михайло достал из-за пазухи тряпицу с медвежьим жиром и долго, обстоятельно смазывал им руки, одновременно разминая их. «Вот, уже лучше, — одобрительно сказал он себе, берясь за грубую, наскоро выкованную другом отмычку. «Господи, — он вздохнул, — видел бы Гриша, какой инструмент у моих дружков на Москве был. Как это Егорка пьяным тогда хвалился — вроде ему отмычки тот же мастер немец делал, что куранты на Спасских воротах устанавливал».
Тайбохтой пошевелился и поднял закованную в цепь руку. «И дверь, какую, смотри, поставили, — смешливо подумал он. «Так просто, плечом, ее не выбьешь, тяжелая дверь, толстая. Да, надолго сюда русские явились, обстоятельно, коли такое строить стали.
Уходить отсюда надо, дальше.
С Ермаком Тимофеевичем я бы ужился, конечно, а вот с этим, — вождь поморщился, — вряд ли получится. Ну, ничего, Ланки все сделает, как надо, она девочка умная, как мать ее. А все же хотел бы я Локку-то еще раз увидеть, напоследок, прощения у нее попросить.
