— Налейте! — резко велел герцог, и, взяв бокал, опираясь на палку, подошел к открытому окну.

«Смотрите, какие тучи, синьор Маттео, — сказал Орсини, — а день был таким ясным. Не иначе, гроза собирается». Герцог отхлебнул вина, и, — как всегда, — сразу же почувствовал острую, режущую боль там, под бинтами.

— Идите-ка сюда, — Матвей отобрал у него бокал, и усадил в кресло. «К запаху действительно привыкаешь, — вдруг подумал Вельяминов, стирая платком ледяную испарину на лбу герцога.

— Мне недолго жить осталось, — Орсини закрыл глаза и добавил: «Не спорьте, я это знаю. И то чудо, что я почти десять лет протянул, синьор Маттео. Вы же, наверное, не знаете — но в Европе таких операций, как мне, еще никому не делали. Впрочем, разве это жизнь? — он откинул голову назад, закусив губу, пытаясь не стонать, и Матвей сказал: «Я позову слугу, ваша светлость, время перевязки».

Мальчик отложил книгу, и, подойдя к двери, опустил засов. «Тут безопасно, Джованни, — вспомнил он слова синьора Маттео, — но все равно, — никому, кроме меня, не открывай».

Джованни перекрестился и встал на колени перед маленькой статуэткой Святой Мадонны.

Нельзя было так думать, но мальчику всегда казалось, что она похожа на маму. Он плохо помнил ее — только запах, — холодный, сладкий, приятный. У нее был веселый, нежный голос, и глаза — красивые, большие, цвета жженого сахара. Еще Джованни помнил странный город — весь на воде. Мама жила там, вместе с ним, — но мальчик не знал, — может быть, это была сказка. Или сон.

Когда он спросил батюшку, как звали маму, тот хмуро сказал: «Вероника. Она умерла».

Джованни опустил голову на сложенные руки, и сказал, глядя в красивое, тонкое лицо Мадонны: «Господи, упокой душу моей мамочки Вероники, пусть ей будет хорошо с тобой, и спасибо за то, что она мне снится».

Мальчик забрался в постель, и, свернувшись в клубочек, подложив ладони под щеку, вздохнул. «Может быть, увижу маму», — улыбнулся он, сквозь сон.

— Спасибо, синьор Маттео, — герцог, поморщившись, опираясь на его руку, зашел по колено в теплую, бурлящую воду. Над большим мраморным бассейном поднимался пар, и Матвей, отерев пот со лба, подумал: «Столкнуть его не удастся, он тяжелый, еще кричать начнет.

Хотя никого нет вокруг, полночь уже, но лучше не рисковать. С другой стороны, и хорошо, что при герцоге нельзя быть с оружием — я все сделаю так, что меня никто не заподозрит».

— Я слышал, этими термами пользовались еще римляне, — заметил Матвей, и, взяв со скамьи тряпку, обернул ей руки.

— Да, — донесся до него голос герцога. «Я здесь бывал, еще до ранения. Синьор Маттео, принесите мне лохань, ну, понимаете…

— Конечно, — Матвей подхватил красивую серебряную чашу и сказал: «Вы подержите, или мне самому?».

— Давайте я, — сказал герцог. Запах стал удушающим.

«Сейчас», — подумал Матвей. «Только бы не оступиться, камни страшно скользкие».

Он неслышно протянул руки и схватил Орсини за толстую, обрюзгшую шею. «Что!» — захрипел герцог. «Что такое!»

— Изабелла, — ласково сказал Матвей, сжимая пальцы. «Вероника». Герцог забился, пытаясь вырваться. «Марта», — усмехнулся Матвей, и, наклонившись над лицом Орсини, увидел ужас в покрасневших, отекших глазах.

«Я ее брат, — сказал мужчина и в последний раз сомкнул руки. «Следов не осталось, — Матвей осмотрел шею герцога, и, толкнул тело вниз, в бассейн. Раздался плеск, а потом все стихло — только бурлила вода — почти неслышно.

«Никто не знает, что я здесь был, — Матвей бросил тряпку и отряхнул руки. «И не узнает».

Он открыл дверь и выскользнул в прохладу ночи.

Джованни проснулся от стука. Он оглянулся, и, схватив со стола кинжал, что подарил ему синьор Маттео, не поднимая засова, спросил: «Кто там?».

— Это я, — услышал мальчик знакомый голос.

Синьор Маттео — как всегда, спокойный, изысканно одетый, стоял на пороге. «Герцог Орсини скончался, ваша светлость, — сказал мужчина. «Мне очень жаль. Одевайтесь, нам надо быстро уехать отсюда».

— Но как же теперь будет, синьор Маттео? — спросил мальчик, потянувшись за рубашкой.

— Не волнуйся, — ответил Матвей, на единое мгновение положив ему руку на плечо. «Все будет хорошо, Джованни».

— Джон, — она села в кресло и тут же встала, — а если он меня не узнает? Если, — Вероника дернула углом рта, и показала на свое лицо, — если испугается?

Разведчик вздохнул, и, взяв ее руку, поцеловал — нежно, долго. Пахло лавандой. «Счастье мое, — сказал Джон, — мать не забывают. Никогда. Вот вспомнит ли маленький Джон меня? — Вероника увидела, как помрачнел муж, и одним быстрым, легким движением опустившись на ковер, положила голову ему на колени. «Вспомнит, конечно, — улыбнулась она.

— Я косы распущу? — попросил ее Джон.

— Конечно, — она почувствовала, как падают на спину волосы, и услышала его голос — тихий, ласковый: «Господи, как же я тебя люблю, Вероника». Женщина потянулась, взяла его руку, и сказала: «Ты просто сиди, отдыхай. Я тут, я с тобой». Он устало прижался щекой к ее теплым локонам, и, обняв жену за плечи, долго смотрел на закат, что играл над собором Святого Марка.

Джованни глядел широко открытыми глазами на беломраморную площадь, на голубей, что вились в рассветном небе, на черные, изящные гондолы. Вода лагуны была светло-бирюзовой, пахло солью, ветром, и еще чем-то — сладким, прохладным.

— Я помню, — сказал мальчик потрясенно. «Я помню, синьор Маттео. Только я думал — это я сказку слышал где-то, ну или мне снилось. Это ведь не сон?» — повернулся он к мужчине.

Тот помолчал и ответил, чуть улыбаясь: «Нет, Джованни, это не сказка, и не сон. Это Венеция, твой родной город».

— Вот сюда, — сказал Матвей лодочнику. Мальчик ловко выпрыгнул из гондолы, и спросил, разглядывая фасады домов: «Почему я тут никогда не был? Тут так красиво, синьор Маттео, я и не знал, что бывает так красиво».

— Я тоже не знал, — Матвей расплатился и, подтолкнув мальчика к двери, сказал: «Беги.

Второй этаж, там открыто».

Джованни вошел в большую, с высокими потолками, комнату, и огляделся. Пахло так, как он помнил — холодно, и сладко, приятно, — так, что у него сразу защекотало в носу и почему-то захотелось плакать.

Он посмотрел — вокруг никого не было, и пошел дальше. Это была детская — с колыбелью, и маленькими сундучками у стен. На полу, застеленном мягким ковром, лежала игрушечная тележка — старая. Он улыбнулся, и, наклонившись, покатал ее туда-сюда — колеса скрипели.

«Был кот, — вспомнил Джованни. «Я его звал просто — Гато. У него была серая шерсть, с полосками. Я его сажал в тележку, а он вырывался».

Мальчик наклонился над колыбелью и, протянув руку, взял то, что лежало на подушке.

«Мишка, — пробормотал он, — мой мишка, вот ты где? А я думал, я тебя больше не увижу».

Джованни посмотрел в хитрые, черные глазки медведя и прижал его к щеке.

— А вот медведь приходит к мальчику Джону и говорит ему: «Спокойной ночи, Джон! Спи крепко! — услышал мальчик, и, зевнув, попросил: «Мишку мне!»

Мужская рука осторожно положила медведя на подушку, и мальчик, засыпая, уплывая куда-то вдаль, улыбнулся.

Джованни подошел к окну и увидел — далеко, за крышами, — блестящую, утреннюю воду лагуны.

— Я тут жил, — сказал он себе, все еще сжимая медведя в руках. «Я помню, я тут жил. Только давно».

— Да, сыночек, — услышал мальчик нежный, такой нежный голос, — с порога комнаты.

Он обернулся, и, ничего не видя, кроме ласковых, больших глаз — карих, с золотистыми огоньками, — бросился к ней.

— Мне сказали, что ты умерла, — Джованни вдохнул запах и вспомнил, что это. «Лаванда, ну конечно, лаванда», — сказал он себе, держа в руках мамины пальцы, прижимаясь к ним лицом. «Батюшка сказал. Мамочка, где ты была все это время? — мальчик приказал себе не плакать, он ведь уже был большим, но не получалось — он уткнулся в подол маминого платья, и сказал себе: «Я только немножко, так никто не увидит».

Вероника все не могла выпустить его из объятий. «Искала тебя, счастье мое, сыночек мой.