— Ворвани принеси, — крикнула ему вслед Эстер.

Он вдруг остановился, и, повернувшись к ней, улыбнулся: «Да уж не забуду, не бойся».

Вискайно посмотрел на еще тусклые, еле заметные звезды, и, отхлебнув из бутылки, сказал:

«Ужасный вкус все-таки у этого тюленьего жира, сеньор Куэрво. И мясо еще зачем-то сырое ели, оно рыбой отдает».

— Затем, сеньор Себастьян, — Степан протянул ему кусок пингвина, — что вы, думаю, не понаслышке знакомы с цингой? У вас на кораблях, я слышал, ей поголовно страдают?

Себастьян сварливо ответил: «Ну да, бывает. Но я в первый раз слышу, что сырое мясо и жир, помогают от цинги».

— В Гренландии местные жители только их и едят, — заметил Степан, — и о цинге там никто не слышал.

Эстер плотнее закуталась в робу и добавила: «В них есть какие-то вещества, пока неизвестные медицине, которые защищают человека от этой болезни. Точно так же, как в лимонах, например».

— Ну все, — Степан подхватил бутылку и поднялся, — мы с сеньорой Эстер прогуляемся, на сон грядущий, а вы ложитесь, нас не ждите.

— Вы уверены, что это безопасно? — озабоченно спросил Вискайно, глядя на темное, спокойное пространство океана внизу. «Хоть бы один огонек, — подумал он. «Так тоскливо, когда в море нет ни единого фонаря».

Ворон рассмеялся и подал руку жене. «Пингвины уже все спят, сеньор Себастьян, да и они и днем, — вы сами видели, — чураются человека».

— Спокойной ночи, — сказал Вискайно им в спину.

Он долго следил за темными тенями на белом песке пляжа, а потом, войдя в хижину, завернувшись в плащ, стал ждать. Только когда в завешенный тюленьей шкурой проем стал вползать неверный, серый рассвет, он измученно, глубоко заснул — стиснув зубы, заставляя себя не думать о том, как уходили они вдаль — рука в руке.

— Жалко, что мало вина, — вздохнул Степан и велел жене: «Теперь ты».

— Опьянею, — она, улыбаясь, взяла бутылку и прижалась ближе. В пещере было почти жарко, огонь окрасил ее щеки в алый цвет, и Ворон, медленно поцеловав ее, тихо сказал: «Хорошо, очень хорошо».

Эстер вытянулась на плаще, положив голову ему на плечо, перебирая его пальцы. «Скажи, — спросила она вдруг, — а ты и вправду ничего не боишься?».

— Боюсь, конечно, не дурак же я, — пожал плечами муж. «За тебя боюсь — очень, за детей боюсь. Моря, — он подумал, — нет, не боюсь, я его знаю, но все равно — видишь, как с этим вулканом вышло. Просто, — он коснулся губами ее теплых волос, — надо делать свое дело, — достойно и честно, вот и все. Тогда о страхе как-то забываешь».

— Мендес боялся, — после долгого молчания проговорила Эстер. «Боялся, и говорил мне об этом, плакал от страха — каждую ночь. Ну, его, даже говорить об этом не хочу».

— И верно, хватит, — Ворон нежно, ласково обнял ее. «Радость моя, — он помолчал, — ты, если не хочешь, то не надо. Я потерплю, правда».

Эстер послушала треск плавника в костре, и шепнула, прижавшись щекой к его руке: «Ну как я могу не хотеть, если ты здесь?»

Степан подумал, — целуя ее, вдыхая запах дыма, — что никогда еще так никого не любил. Она вся умещалась в его руках — тоненькая, маленькая, жаркая, как пламя, и было с ней так, что хотелось никогда не подниматься с расстеленного на камнях темного плаща.

— Море шумит, — сказал он, прижавшись щекой к ее плечу. «Я так привык, что оно рядом, счастье мое, я так привык, что ты рядом. Не уходи от меня, Эстер».

Женщина вдруг вспомнила темные, доверчивые глаза того тюлененка на пляже, и, обняв Степана, — сильно, неожиданно сильно, — ответила: «Я всегда буду с тобой, Ворон, всегда, пока мы живы».

Внизу, у прибоя, самка тюленя вдруг подняла голову, услышав стон, что пронесся над песком, над волнами, теряясь в черной, едва пронизанной звездами, ночи.

— Еще немножко осталось, — Степан потянулся за бутылкой, и, смешливо посмотрев на жену, сказал: «Дай-ка губы».

Она, еще не отдышавшись, повиновалась.

— Вот так, — сказал Ворон, ощущая вкус хереса, — а теперь я, счастье мое, сделаю так, что ты вся будешь — как вино. Я, впрочем, и так уже, сколько времени пьян, — он нежно раздвинул ей ноги, и подумав, заметил: «С Плимута еще».

Эстер покраснела — отчаянно. «Я думала, ты и не помнишь».

— Не помню? — Степан поднял бровь. «Я, любовь моя, на всю эту авантюру в Лиме согласился только потому, что хотел еще раз потрогать твою задницу, понятно?».

— Ну, вот и трогай, — томно заметила Эстер, переворачиваясь на живот. «Сколько хочешь, столько и трогай».

— Боюсь, этим дело не ограничится, — озабоченно сказал Степан.

Потом Эстер, зевая, устроилась у него на груди, и, натянув на них обоих плащ, сказала:

«Сейчас до полудня просплю, и даже дальше».

— Скажи-ка, — вдруг, задумчиво, проговорил муж, — а тебе не трудно будет в Амстердаме жить? Ну, после…, - он не закончил.

— Да нет, — хмыкнула Эстер, — город-то ни в чем ни виноват, мне там нравилось.

— Ну, вот и славно, — Степан пощекотал ее. «Как вернемся, купим там домик, и переедем. На Карибах я оставаться не хочу, ну его, семьей рисковать. Там у вас я кое-кого знаю, опять же — море рядом, лодку заведу, детей буду катать, — он рассмеялся.

— А почему не в Лондоне? — удивилась Эстер.

— В Лондоне нас никто не обвенчает, сама знаешь, — вздохнул Степан.

— Так в Амстердаме тоже…, - начала женщина и вдруг ахнула: «Ворон!»

— Спи, — сердито, ласково сказал ей муж. «Я еще ничего не решил. Спи».

Ворон баюкал ее, слушая бесконечную песню моря, и улыбаясь, думал: «Все ты уже решил, зря, что ли, уже почти год об этом думаешь? Ну и ладно, не может же это быть больнее, чем когда мне глаз зашивали. Не может, правильно. Тем более вон — Никита Григорьевич на десяток лет постарше меня был.

А в Амстердаме хорошо, уютно, солью пахнет. Денег у меня столько, что и мальчишкам хватит, и нашим с Эстер детям — тоже, да и внукам еще. Обустроимся, и все будет в порядке».

Он и сам потом заснул, так и не выпустив жену из объятий, укрывая, ощущая ее легкое дыхание — где-то внизу, у самого его сердца.

Женщина распрямилась, и улыбнулась, чувствуя на своем лице совсем теплое солнце разгара весны. Земля вокруг была покрыта ковром изо мха, цвел подмаренник, вдалеке было слышно журчанье ручья.

Эстер перегнулась и посмотрела вниз. Под серым, скалистым обрывом, на белом песке пляжа, мужчины грузили в шлюпку провизию.

«Правильно, что я бурдюки из шкур тюленьих сшила», — подумала она, наклоняясь, собирая в шапку птичьи яйца. «Нас теперь только трое, места много, а чем больше воды мы возьмем — тем лучше. Ворон говорит, тут меньше, чем тысяча миль, до Южной Америки, если не будет штормов, за недели две доберемся. Ну, или, может быть, корабль, какой по пути встретится».

Она подхватила шапку и, улыбаясь, пошла вглубь острова. «Сеньор Вискайно там какие-то ягоды видел, — подумала Эстер, — надо посмотреть, что это. Все помощь от цинги, если съедобные».

Над ее головой вдруг, плавно махая крыльями, пролетел снежно-белый, огромный альбатрос. «К счастью, — вспомнила Эстер. «Что там Ворон рассказывал — они всю жизнь в паре живут, эти птицы, никогда друг друга не бросают. Прямо как мы с ним, — она быстро, нежно погладила свой живот, и встряхнула обрезанными кинжалом волосами.

— Ничего ему не буду говорить пока — ему шлюпку вести, незачем еще из-за этого волноваться. Доберемся до Рио-де-Жанейро, там у него какие-то знакомцы есть, вот и скажу тогда».

Она присела, подставив лицо солнцу, и посчитала на пальцах: «В июне. Ну, к тому времени, мы уже в Старом Свете окажемся». Эстер вдруг зевнула, — глубоко, долго, и сказала сама себе: «Ну и поспи. Тут тепло, хорошо. Поспи, а то вон, — она почувствовала, как чуть краснеет, — прошлой ночью и глаз почти не сомкнула».

Женщина поставила рядом шапку, и, свернувшись в клубочек, устроилась на мшистом склоне. Альбатрос вернулся, и, свернув крылья, опустившись на край скалы, застыл — будто охраняя ее сон.

Вискайно разогнулся и, разминая руки, сказал: «Я тогда схожу к ручью, сеньор Куэрво, начну набирать воду. Или рано еще?».