— Будет тебе царь к стольнику какому-то ходить, — вздохнул Федор. «А даже б если и пришел, и сказал бы тебе — отдай, Михайло Воронцов, дочь свою невинную мне на разврат и поругание — отдал бы, что ли? Вот он и взял, не спрашивая — ибо он царь, и нет над ними иного суда, окромя Божьего».

— Может, к царице? — неуверенно спросила Прасковья. «Любит она меня, выслушает».

— Даже если и выслушает, поплачет вместе с тобой, тем все и закончится, — угрюмо ответил ей Федор. «Тем более…» — он осекся.

— Что? — посмотрел на него Михайло.

Если, упаси Боже, Марья непраздна будет, тут уже дело государственное, — мрачно сказал Федор. «Даже если ты увезешь ее, Михайло, из Москвы — все равно пронюхают».

— Значит, надо сделать так, что не будет у нее никакого ребенка, — спокойно проговорила молчавшая доселе Феодосия. «Выкинула, и выкинула, никто дознаваться не станет, мало ли баб выкидывают».

Вокруг стола наступила тишина.

— Грех это… — неуверенно сказал Михайло.

— А рожать от насильника, да видеть, как дитя твое от тебя забирают, да в монастыре сгнить потом — лучше? — Феодосия посмотрела на Воронцова. «Ежели с умом все сделать, так потом ты ее в подмосковную увезешь. Пусть годик там пусть посидит, да и выдашь замуж куда подалече. За Матвея ее теперь отдавать не след, опасно это».

Прасковья внезапно разрыдалась, хватая ртом воздух.

Федор нахмурился. «Мне непонятно — как Марья с царем-то спозналась? Не бывала она ж в Кремле. Вот только если…» — он прервался, подумал и сказал угрожающе: «Один только человек мог их свести. Поеду я к царю, а вы тут ждите. И вот еще что — Степану ни слова».

— Почему? — спросила его сестра.

— Да потому что, — вона, мужу твоему за тридцать, борода у него в седине, вроде разумный человек, и то — к царю собирался, обвинять его, али еще что.

А Степану — осмьнадцать, и, хоша парень он и спокойный, но все одно — кровь горячая, молодая, не стерпит он сестриного позора. Дочь вы чуть не потеряли, миловал Господь, зачем вам сына терять?»

Федор поднялся и шагнул вон из горницы.

Царь Иван Васильевич сидел за трапезой. Анастасия Романовна, искоса, сбоку, внимательно взглянула на мужа. С утра, взойдя в ее опочивальню, был он весел и нежен, ровно молодожен, спрашивал о ее здоровье. Даже пошутил, что Великим Постом, али к Пасхе уж непременно родит она.

«Может, и понесу, — подумала Анастасия. «Та трава, что Федосья мне в тайности дала — помогает она, как я посмотрю. Ежели рожу, надо боярыне Вельяминовой подарить чего — перстень, али ожерелье. Ну и в матери крестные позвать».

Царь положил перевязанную руку, — вроде растянул сухожилие, с мечом упражняясь, — на голову Матвея и быстро наклонился к нему.

— Ты волосы-то свои обратно отрасти, отрок, — улыбаясь, шепнул ему царь. «Не бойся участи Авессаломовой».

Матвей приник лицом к государевой руке, и вдруг застыл — на пороге трапезной стоял его отец.

— Федор Васильевич, — радушно сказал государь, «ты проходи, садись, рядом со мной.

Освободите место боярину-то».

— Новости у нас не то, чтобы очень хорошие, — сказал Вельяминов, принимая бокал с вином.

«Ты уж прости меня, государь, что я о делах говорю, времени терять не след нам. Ищет Алексей Данилович, да не в тех местах, как представляется мне».

Иван зорко взглянул на боярина.

— Инок-то этот, — спокойно продолжил Вельяминов, — он же из Москвы убег. Куда бежать-то ему было? Явно, что на запад, другого пути нет. Вот и спосылать бы людей в Смоленск, поспрошать — не видел ли там кто его?

— Это ты, верно, говоришь, — задумчиво ответил Иван. «А все ж не только в Смоленск, но и в Тверь и Новгород надо поехать бы — оттуда в Ливонию дорога прямая».

Федор похолодел, и, улыбаясь, ответил:

— Истинно, государь, а мне бы и в голову не пришло. Сегодня же людей пошлем.

— И этого Башкина, — добавил Иван Васильевич, — вы допрашивайте со всей строгостью. Что правду он стал говорить, — то хорошо, за это спасибо вам, однако ж, мнится мне, тут не один Башкин замешан. Потянете за веревочку, клубочек-то и распутается, — царь рассмеялся.

— А я к тебе, царь, с просьбой, — склонился Вельяминов. «Не отпустишь ли ты Матвея со мной — невеста у него при смерти лежит, пусть хоть попрощается, может, успеет еще».

— А что случилось- то с боярышней Марьей? — ахнула царица.

— Сегодня утром поплохело ей, государыня, — ответил Федор. «Без движения она, язык отнялся, уж соборовали ее».

Царица набожно перекрестилась. «Господи, упаси, в таких молодых годах-то. Родителям, каково это!»

— Так ничего и не говорит? — спросил Иван Васильевич и глаза его, — зеленоватые, настороженные, скрестились над столом с синими, спокойными глазами Вельяминова.

— Молчит, государь, пропала речь-то у нее, — ответил Федор и увидел, как царь снимает с руки алмазный перстень.

— Передай-то Михайле Степановичу на помин души дочери, — протянул ему Иван кольцо. «А ты, Матвей, поезжай, да возвращайся — будем ждать тебя».

Матвей встал, избегая тяжелого взора отца, и поклонился царю.

До Рождественки они ехали молча. Только на дворе усадьбы, спешившись, Матвей спросил:

— Что с Марьей-то приключилось?

— Ты, сын, не говори ничего сейчас, — сказал Федор, стиснув, — до боли, — кулаки. «Ты помолчи, советую тебе. Поди вон в светелку боковую, а мы тебя позовем».

— Вот, — сказал Федор, входя в крестовую горницу и швыряя перстень на стол. «Плата за позор дочери твоей, Михайло.

Сказал я ему, что она при смерти, да без языка — ты бы видел, как он обрадовался — боится все же, хоша и безнаказанно он насильничает, да все же боится. Ну и Матвея я вам привез — поговорить с нами, по родственному».

Федор спокойно улыбнулся, и Федосья в ужасе закрыла глаза — ни разу еще не видела она мужа таким.

Матвей стоял перед столом, опустив голову, и Прасковье вдруг вспомнилось, как почти три года назад, на Воздвиженке, так же сидели они. «Надо было тогда свенчать их, и дело с концом, — подумала она. «Не было бы ничего этого сейчас».

— Как ты мог, Матвей? — Михайло поднялся и подошел к юноше. «То ж невеста твоя, нареченная, ты ж сам, который год говорил, что без Марьи тебе жизни нет. И своими же руками на поругание ее отдал?».

— А ты бы не отдал, Михайло Степанович, коли государь тебе приказывает? — тихо сказал Матвей. «Жизнь свою и честь за него отдавать надо».

— Свою жизнь и свою честь ты отдавай, преграды тебе в этом нет, — с дальнего конца стола проговорил Федор. «Как ты можешь чужой жизнью распоряжаться-то, Матвей? Что трус ты, — Федор встал, — так я давно это знаю, но что бесчестен — думал я, что все, же нет этого в тебе».

— А ты подожди, батюшка, когда царь к тебе придет, и прикажет тебе жену ему отдать, али дочь, — ответил Матвей. «Посмотрим, что ты, со всей храбростью и честью своей, тогда запоешь».

Федору на мгновение привиделись окровавленные глазницы новорожденной Марфы в его сне, и он, сдерживаясь, что есть силы, медленно выдохнул и опять сжал кулаки.

— Лучше я жену и дочь убью собственной рукой, нежели чем выдам кому на поругание, — тяжело сказал Федор. «А ты, Матвей, ежели б мужчиной был, не согласился бы на то, что исделал с Марьей. Как ты жить будешь после этого — неведомо мне».

— Уж проживу как-нибудь, — буркнул Матвей и, не успев уклониться от удара, полетел на пол.

«Помяни Господи царя Давида и всю кротость его, — нарочито спокойно сказал Федор, рассматривая погнувшийся перстень на руке.

— Федя, не надо, — попыталась остановить его жена.

— Подожди, — он подошел к Матвею и сапогом пошевелил его голову. Сын, матерясь, с трудом поднялся, и выплюнул к отцовским ногам сгусток крови с разбитых губ.

— Пшел вон отсюда, — тихо сказал ему Федор. «Как помру я, за наследством приходи, а до той поры не смей мне рожу свою показывать.

В Кремле я с тобой говорить буду — незачем на людях тебя позорить, а дома, чтобы не видел я тебя».