— Ну что вы, — нежно отозвалась Эстелла, — все в порядке. А дети — они ведь действительно — просто дети.
Она ушла, чуть покачивая стройной, красивой спиной, а женщина, глядя ей вслед, грустно сказала: «Хорошо, что у моего все ублюдки выходят девочками. Я бы не пережила, если бы он предпочел родному сыну — незаконного ребенка. Впрочем, Эстелла же не может рожать, ей легче, наверное».
Хосе играл на дворе с котятами. Он подбежал и потерся головой — с жесткими, черными, материнскими волосами, — о руку Эстеллы.
— Я тебе бисквитов принесла, — улыбаясь, сказала та. «Только сначала — поедим. Мама на рынке?»
— Ага, — кивнул Хосе. «Папа сказал, что на обед поросенка хочет, она пошла покупать».
— Поросенка, — иронически улыбнулась Эстелла.
Обедала она у себя в комнате, одна, а потом Хосе постучался к ней: «Пора заниматься!».
Эстелла слушала, как он читает Псалмы, когда дверь чуть приоткрылась. Муж стоял на пороге. «Мы спать идем, — сказал он, — Мануэла устала сегодня. Уложишь его? — он кивнул на сына.
Бесстрастное лицо индианки, что стояла чуть позади ее мужа, было спокойным, даже ресницы ее не вздрагивали. Эстелла посмотрела на уже заметно выдающийся вперед живот женщины, и сказала: «Да, конечно».
Дверь закрылась, и вскоре из-за тонкой стены донесся мерный скрип кровати и женские стоны. Эстелла сглотнула, мечтая заткнуть уши, и ласково сказала Хосе: «Вот, напиши еще одну строчку, помолимся, да и в постель».
Мальчик на мгновение прижался теплой щекой к ее руке и стал писать.
Когда Хосе заснул, а в доме воцарилась тишина, Эстелла закрыла дверь своей комнаты на засов, и, встав на колени, поддев половицу ножом, достала свои заметки. Она очинила перо и стала шифровать — медленно, аккуратно.
Завтра ее уже ждали в Кальяо — с донесением.
Священник зашел в свою келью — маленькую, аккуратную, чисто выбеленную, и посмотрел в окно. Над холмами, что отделяли город от океана, играл чудный — лазоревый, багровый, — закат. Медный диск солнца опускался вниз, освещая дорогу серого камня, что вела отсюда в Кальяо.
Колокола били к вечерне и священник, перекрестившись, встал на колени перед распятием темного дерева.
Как всегда, он молился за ее душу.
— Я не могу, — сказал он тогда Джону, — яростно, жестко. Они сидели в таверне, при бойне — здесь, в трущобах, за Тибром было безопасно.
— Он тебя ищет, — тихо ответил разведчик. «Он спрашивал в курии. Ты не иголка в стоге сена, Джованни, ты уважаемый римский гражданин, тебя все знают».
Джон помедлил и сказал: «Это единственный выход. Прямо отсюда ты пойдешь к какому-нибудь своему знакомцу из коллегии кардиналов, и скажешь, что хочешь постричься.
Внезапное озарение, тебе во сне явился святой Франциск Ассизский, в общем, не мне тебя учить. И сразу езжай в монастырь — куда-нибудь в горы, подальше».
— А потом что? — он хмуро отпил вина.
— Я распущу слухи, что тебя казнили — так будет спокойней, — ответил разведчик. «А через год все уляжется и ради Бога — приезжай в Лондон, венчайся со своей дамой сердца, и живите тихо в деревне»
— Я не могу с ней повенчаться. Пока, — еще более хмуро ответил Джованни. «Это Мария, жена Куэрво».
— Вот же тебя угораздило, — хмыкнул Джон. «Ну, вы оба не мальчики, разберетесь без кровопролития, думаю. Но ей тоже пусть сообщат о казни — если кто-то, хоть словом проговорится о том, что ты жив — тебя ничто не спасет. И я не спасу».
Через два дня он стал послушником. А зимой, — он до сих пор помнил то пронизывающее, ледяное горное утро, — он спустился из аббатства в деревню, и нашел в тайнике, что показал ему Джон — записку. Краткую и ясную.
Он прочел несколько строк, и тщательно разорвав бумагу, пустив ее клочки по ветру, стал возвращаться в монастырь, прося Бога только об одном — чтобы его сердце остановилось прямо здесь, среди серых, скованных холодом камней.
Джованни тогда остановился и прошептал: «Господи, и дитя тоже. Ну, за что же ты так, Господи. Ведь это могла быть моя дочь. Моя девочка, — он стиснул зубы, и потом, на следующий день, оказавшись у тайника, положил туда ответ — тоже короткий. Тогда он и принял обет молчания — на год.
— Девочка, — прошептал сейчас он. Джованни молился и за нее тоже — хоть она и умерла некрещеной, без имени, хоть он и не знал — его ли было то дитя, — но все равно молился.
«Иначе, — подумал он, поднимаясь, — я не могу».
Он еще раз посмотрел на дорогу в Кальяо, и, вздохнув, сел за стол — за те несколько дней, что он здесь провел, в трибунал святой инквизиции уже принесли пачку доносов — большинство из них было написано безграмотными почерками, с ошибками, и надо было во всех них разобраться, прежде чем назначать заседание.
Давид вымыл руки в серебряном тазу и ласково посмотрел на зардевшуюся девушку. «Вот и все, донья Каталина, видите — ничего страшного. Бояться нечего, вы совершенно здоровы».
Она вздохнула, и, улыбнувшись, сказала: «Спасибо вам большое, дон Диего, вы такой замечательный врач!»
— Ну, иди, милая, — жена вице-губернатора погладила дочь по голове, — переодевайся к обеду, сейчас уже и за стол.
Девушка присела, уже у двери, и, все еще смущаясь, бросив взгляд на Давида, — вышла.
— Право, донья Исабель, — Давид улыбнулся, — она просто подросток. Все это пройдет, когда она выйдет замуж. Я видел много таких пациенток — он стал собирать инструменты, — как только они ложатся в брачную постель, — их и не узнать. Тем более, если она быстро забеременеет».
Донья Исабель повертела в сухих руках кружевной платок. «Ах, дон Диего, — вздохнула женщина, — все же она у нас единственная дочь. Сыновья выросли, кто в Панаме, кто в Новой Андалузии, служат короне, а Каталина родилась, когда мне было уже под сорок, мы и не ожидали ее. Все же ей только шестнадцать лет…».
— Ну, — Давид пожал плечами, — если тянуть, то все ее, — он помедлил, — неприятности только усугубятся. Женщина должна носить, рожать и кормить — только так она будет здоровой».
— Да и за кого тут выходить замуж? — его собеседница пожала плечами. «Все порядочные мужчины приезжают в колонии с женами, — вот, как вы, например. Не отдавать же девочку за какого-то солдата. Ну, пойдемте, а то донья Эстелла, верно, соскучилась уже, — мой муж кого угодно заговорит».
Давид ничего не ответил, только коротко поклонился, пропуская женщину вперед.
В зале, несмотря на то, что осень только начиналась, был зажжен камин. «Вы не представляете, донья Эстелла, как уже холодно в горах, — вице-губернатор разлил вино.
«Пейте, это только вчера привезли из Кальяо, на тех кораблях, что пришли за серебром».
— Отличное, — улыбнулась Эстер, пробуя сухое, терпкое красное.
Оно оставляло на языке привкус дуба и немного — дыма. Женщина вдруг подумала о низком, голубом небе над веселыми, мягкими холмами, о медленно текущей среди них реке, о золотых листьях, падающих с деревьев, и почти услышала шелест крыльев птиц, растворяющихся в прозрачной, осенней лазури.
— Вы улыбаетесь, — рассмеялся вице-губернатор.
— Пахнет Старым Светом, дон Фернандо, — вздохнула женщина и выпила еще. «Вы говорили, что на рудниках зябко?»
— Ужасно, — вице-губернатор поежился. «Но, с Божьей помощью, донья Эстелла, это месторождение будет давать нам значительно больше руды — мы пока только начинаем его разрабатывать».
— А выплавлять металл вы будете на месте? — поинтересовалась женщина. «Или повезете сюда, в Лиму?»
— Нет, зачем, — дон Фернандо, — такой же низенький и сухощавый, как его жена, — пожал плечами. «Там стоит мастерская, так, что слитки прямо с рудников отправятся в Кальяо — на мулах. Пока что раз в неделю, по пятницам, а там посмотрим».
— А это не опасно? — Эстер потянулась за печеньем. «Перевозить серебро только с проводниками, без охраны».
— С каждым караваном я отправляю пять десятков вооруженных солдат — гордо заметил вице-губернатор. «Так что никто и не посмеет приблизиться к испанскому серебру, донья Эстелла — пока я тут, оно будет в целости и сохранности».
