— Молодая-то какая, — Марфа покачала головой. «И сидите тут сиднем, в ваши года гулять надо, кататься, вона, берите возок, да и езжайте на Москву-реку, снега навалило — выше головы сугробы, побарахтаетесь, посмеетесь».

— Дак царевич Федор сегодня в Новгород уезжает, — слабо сказала девушка, — надо молебен стоять, а потом — провожать его. Да и не люблю я смеяться, — алые губы Марьи искривились, будто сдерживала она рыдание.

— Не любите, — пробормотала Марфа, отмеривая серебряной ложкой травы. «А как дитя понесете, так уж придется полюбить-то, матушка Марья Федоровна, когда баба непраздна — радоваться надо, коли мать расстраивается, и ребенку тоже плохо, они ж все чувствуют».

— Да я и не понесу, может, вовсе, — глаза Марьи набухли слезами. «Той осенью год был, как повенчалась я, раз уж до этого времени не понесла…»

— Да что вы, Марья Федоровна, — рассмеялась Марфа. «У меня матушка покойница семь лет замужем была, за первым мужем ее, и деток не рожала, а, как преставился он, с батюшкой моим повенчалась, и сразу же понесла, хоша и не девочка была уже — двадцать пять ей исполнилось, как я на свет появилась. Бог даст, — она прикоснулась к сухим, длинным пальцам девушки и ощутила, как она откликается на пожатие.

— Вот, — сказала бодро боярыня, — сейчас на поварню снесу, и велю вам заварить. Будете пить по чашке в день. И, — она помедлила, оглядывая тонкую, — тронь и переломится, — фигуру девушки, — вы как за трапезой-то государыня, едите?

— Не люблю я больших трапез, — щеки Марьи чуть покраснели, — мне в палаты приносят.

— А что приносят-то? — сухо поинтересовалась Марфа. «Хлеб, небось, один?»

— Пощусь я, — еле слышно ответила девушка.

— Вот Великим Постом и напоститесь вдоволь, — ядовито проговорила Марфа, — впрочем, ежели к тому времени непраздны будете, то вам разрешение дадут. А сейчас, матушка, ешьте вволю, — куда ж вам дитя носить, вы сама вон как дитя еще, хоша, может, пополнеете немного».

— Да не хочется мне, — Марья вдруг заплакала, — тихо, горестно. «Даже кусок хлеба, и то с трудом съедаю, поперек горла встает. Бывает, днями только воду пью».

— Ну, матушка, так не пойдет, — жестко сказала Марфа, — вам мясо надо есть, рыбу, вона государь как трапезует — и вы с ним за стол сядьте, что ж вы себя голодом-то морите?

Марья Федоровна вытерла рукавом сарафана — простого, невидного, слезы с лица, и, отвернувшись к иконам, зашептала что-то.

— Ну ладно, пойду я на поварню, государыня, — проговорила Марфа, поднимаясь, и вздрогнула, — девушка схватила ее за руку.

Костлявые пальцы крепко сжали запястье женщины.

— Марфа Федоровна, — задыхаясь, быстро, прошептала Марья, — Христом-богом молю вас, скажите — о Матвее Федоровиче ничего вы не слышали? Не встречали его?

— Нет, — коротко ответила Марфа, и, высвободив руку, вышла, плотно закрыв за собой дверь.

— Вот, — гордо сказал Федор Иоаннович, — мне Боренька коня подарил. Царевич стоял на крыльце кремлевских палат, с гордостью указывая в сторону небольшой, смирной, гнедой кобылки.

— Коня, — ядовито проговорил Иван Васильевич, и крикнул: «Эй, кто там! Выведите жеребца моего!»

Слуги, осторожно держа уздечку с двух сторон, подвели к мужчинам огромного, косящего лиловым, буйным глазом, вороного коня.

— Подержи мне стремя, Борька, — распорядился царь, и на удивление легко вскочил в седло.

Годунов сел на своего коня — красивого, серого со светлой гривой, и царь обернулся к сыну:

— А ты чего стоишь?

— Мне бы в возке сподручней, батюшка, — опустив глаза, спрятав руки в отороченные мехом, широкие рукава ферязи, тихо сказал Федор.

Иван хлестнул жеребца плетью, и, подъехав ближе к крыльцу, наклонился к сыну: «Как за околицу московскую выйдете, так хоша тебя пусть на санях везут. А пока войско по Москве идет, изволь с ним быть, чтобы народ видел тебя. Ты ж наследник, тебе все это, — царь широким жестом обвел кремлевский двор, — достанется, как помру я.

Федор поежился под легким снежком и тихо ответил: «Я, батюшка, плохо с конем управляюсь, вы ж знаете».

— Борис Федорович рядом будет ехать, поможет тебе, коли что, — кисло сказал царь и велел конюхам: «Ну что стоите-то, свиньи, дармоеды! Помогите царевичу в седло сесть!»

— Уехали вроде, — Ирина Годунова перекрестилась и отошла от окна.

Марья сидела на лавке, бездумно перебирая пальцами лестовку. Она вдруг вскинула голову и сказала: «Ты волнуешься, наверное, и муж и брат у тебя с войском, хоша и не на войне самой».

— Ну, — Ирина пожала плечами, — шведы — не поляки, с теми мы перемирие заключаем сейчас, как Стефану Баторию не удалось Псков взять. Тако же и со шведами заключим, правда, Марфа Федоровна? — обратилась она к вошедшей в палаты Воронцовой.

Боярыня поклонилась поясно царицам, и, разгибаясь, сказала: «Чего ж не заключить?

Однако боюсь я, царицы, что шведы за мир этот потребуют им Ивангород отдать, тогда у нас только одна земля на Балтийском море останется».

— Какая же? — заинтересовалась Ирина.

— Батюшка мой покойный, — Марфа перекрестилась, — еще до войны Орешек укреплял, он шведам не отойдет, хоша пусть лбы себе на переговорах разобьют. А в Ореховском уезде река Нева протекает, что от Ладоги к морю идет. Вот ее устье у нас и останется, — там бы и возвести город, чтобы на море стоял.

— Не пустят шведы корабли-то иностранные туда, — помрачнела Ирина.

— Отчего ж не пустят? — Марфа подняла бровь. «Море, слава Богу, сотворено, чтобы по нему на кораблях плавать, общее оно. Как к чужому берегу подходишь, то да, — надо сигналы выкинуть, что, мол с миром плывешь, а само море — ничье, Господне лишь только, им ни шведы, ни кто еще не владеют».

— Марфа Федоровна, — внезапно подняла голову Марья, — а правда, что вы на Большом Камне были?

— В ваших годах еще, царица-матушка, — улыбнулась Марфа, — девчонкой совсем. Красиво там — не описать как.

— Какая страна-то у нас огромная, — вздохнула Ирина, — мне Борис о Волге рассказывал, о Казани, а мы сидим тут, к Троице съездим, да и опять за свое — лестовка да вышивание.

— Ничего, — медленно сказала Воронцова, — скоро Сибирь зачнут воевать, на восток идти, недолго сего ждать осталось. Тогда уж вышивание отложить придется, там не до оного будет, в Сибири-то.

— Да кто поедет туда? — ахнула Марья Федоровна. «Там все снега, да инородцы, как там женщине жить, да и негде — городов-то нету».

— Построят, — уверенно отозвалась Марфа. «А ехать надо будет — не все же тут, в теплой Москве, сидеть. А я вам, — она чуть усмехнулась, — девчонок своих привела, не были они в Кремле-то, старшие были, как мы государю представлялись, а этих дома оставили.

Лизавета! — позвала она.

Лиза, в парчовом, отделанном жемчугом венце, в сарафане синего шелка, вошла в комнату, держа за руки двойняшек и низко поклонилась царицам.

— Благослови вас Господь, государыни, — сказала девочка, покраснев, — дай Бог вам здоровья.

— Прямо куколки у тебя, а не дочки, — восхитилась Ирина Годунова, — и разные- то все такие.

Сколько двойняшкам-то твоим?

— В январе четыре года нам было, — Прасковья, высокая для своих лет, смуглая, черноглазая, в алом тафтяном сарафане, тоже поклонилась.

— А ты разве сестра ее? — вдруг улыбнулась Годунова, глядя на маленькую Марью. «Не похожи вы как».

Девочка независимо вскинула голову и сверкнула лазоревыми глазами, откинув льняные косы на спину: «Ну и что, что непохожи. Сестры тоже непохожими бывают», — сказала Марья, даже не покраснев.

— Бойкие они у тебя, боярыня, ровно мать их, — усмехнулась Годунова. Марья Федоровна все молчала, только грустными, красивыми глазами глядела на девочек.

— Пойдемте, милые, — вдруг встала царица с лавки, — хотите котяток посмотреть, и себе забрать какого-нибудь?».

— Ой, очень, спасибо, государыня, — смутилась Лиза, поклонившись.

— Ну как? — тихо спросила Марфа, когда девочки вышли вслед за царицей.

— Благословение Господу, Марфа Федоровна, — перекрестилась Годунова, — крови были и прошли, не понесла я, помогают ваши травы-то.