— Иринушка, — ласково сказал он жене, поклонившейся ему в пояс, — пойдем, посмотрим, там кошечка, что Петр Михайлович в подарок мне из Персии прошлым годом привез, котяток принесла, уж больно красивы. И ты, Марфа Федоровна, иди с нами, — улыбнулся царевич, — деткам своим котеночка выберешь, порадуются пусть девочки.

Белая, длинношерстная кошка, раскинулась в плетеной корзине, томно приспустив веки. Три котенка — такие же белые, ровно снег, сопели под ее мягким брюшком. Поодаль, словно изваяние, застыл кот — мощный, с широкой грудью. Он посмотрел пронзительными желтыми глазами на вошедших людей, и, подняв белую лапу, стал ее вылизывать.

— То муж ее, — хихикнул Федор Иоаннович, — ну как я Иринушке.

Лицо Годуновой исказила быстрая, презрительная гримаса.

— А ты, Марфа Федоровна, приводи девочек-то твоих, с моими котятками поиграть, — улыбнулся царевич. «Забавные они у тебя, что Марья, что Параша, и бойкие такие. Вот, ежели на то будет милость Господня, то и у нас с Иринушкой дитятко будет, правда?», — царевич привстал на цыпочки и поцеловал жену в висок — влажными, оттопыренными губами.

— Спасибо за милость, Федор Иоаннович, — поклонилась Марфа и, не поднимая головы, застыла, — скрипнула раззолоченная дверь, повеяло по ногам холодком, и раздался низкий, властный голос: «Федька, поди, сюда».

Ирина тоже опустила голову, — увенчанную расшитой жемчугом кикой.

Иван Васильевич обвел внимательными, прищуренными глазами палаты и вдруг усмехнулся: «Муж твой, Марфа Федоровна, все еще в Вологде, что ли?».

— Да, государь, — спокойно ответила Марфа, — там вторую мануфактуру зачали закладывать, чтобы лен ткать, а окромя Петра Михайловича, в этом на Английском Дворе никто не разбирается.

— Обирают меня ваши англичане до нитки, — царь выматерился, — а что делать, в Ливонии выход к морю потеряли мы, остаются только Новые Холмогоры. Дети-то как твои? — внезапно спросил царь.

— Божьей милостью, все хорошо, — позволила себе улыбнуться Марфа.

— Ты вот что, — распорядился царь, — я сейчас царевича Федора в Новгород отправляю, чтобы он там с войском был, дак ты своих-то чад приводи сюда, ино царице Марье да Ирине Федоровне скучно одним, наверное.

— Спасибо, государь, — произнес сзади, из-за его спины, холодный голос, и Марфа поежилась — ровно осколки стекла рассыпались перед ними.

Царица московская, Марья Федоровна, стояла, тонкая будто тростник. Она была в опашене серого шелка, голову прикрывала кика, изукрашенная алмазами. Такой же алмаз — размером с волошский орех, — сверкал на ее пальце. Маленькие уши были оттянуты тяжелыми жемчужными серьгами.

Жемчуга — серые, голубоватые, палевые, — струились вокруг высокой шеи, обвивая ее, алый рот был крепко сжат, и будто изо льда были вырезаны изящные скулы. Ни кровинки было в ее лице — впалые, бледные щеки застыли, и, казалось, не женщина из плоти и крови появилась в темном проходе, а слабая тень — дунь, и нет ее.

— То милость для меня и детей моих великая, государь, — сказала Марфа, чуть подняв голову.

Иван Васильевич, не ответив, щелкнул пальцами. Федор встрепенулся, и мелко кивая головой, сказал: «Иду, иду батюшка, иду сбираться, как велел ты».

— Не понесла еще? — резко спросил царь, оглядывая Ирину Годунову с ног до головы.

«Смотри, Ирина Федоровна, у царевича Ивана покойника две жены его первые иночество вздели за бесплодие свое, в Новодевичий монастырь дорога известная».

Щеки Ирины заалели, однако, ничего не сказав, она только поклонилась свекру и прошептала: «На то воля Божия, батюшка».

— Ну-ну, — кисло сказал царь, и, посмотрев на Марфу, велел: «Иди со мной, боярыня, разговор у меня до тебя есть».

В личных палатах царя было жарко натоплено. Иван Васильевич опустился в огромное, бархатное кресло и потер колено. «Ходят лекари, вона, твой муж, как в Вологду не уехал еще, какого-то немца из ихней слободы приводил, а все без толку — как погода зачнет меняться, так и ноет кость, так и ноет».

— Так, может, травами, государь, — попыталась сказать Марфа, но царь только махнул рукой:

«Да ладно, меч в руках держать могу, и в седле сижу лучше молодых, а что еще надо?

Он вдруг усмехнулся: «Да и кое-что другое тоже меня не оставляет. Ты вот что, боярыня, мать твоя покойница жену мою первую, Анастасию Романовну, какими-то снадобьями поила, чтобы понесла она — знаешь ты их?».

— Знаю, государь, — тихо ответила Марфа.

— Ну так приготовь, и Марье моей дай, — велел царь. «Девка она здоровая, живу я с ней, как мужу и положено, а все не зачинает. Наследник же нужен — сама видишь, на Федора надежды мало. А ежели понесет Марья, и сына родит — тут уж я тебя своими милостями не оставлю, Марфа Федоровна».

— Хорошо, — Марфа чуть помялась. «Мне поговорить бы с царицей, государь, ну там, по женским делам нашим, прежде чем снадобье зачинать делать, разные они бывают».

— Ну и поговори, — разрешил царь. «Марья у меня, правда, затворница, людей дичится, все больше на молитве пребывает, или за Писанием сидит, но как вы обе бабы есть, дак с тобой, она, может, чуть приветливей будет. Ну иди, боярыня, к семье тебе надо ведь».

Иван Васильевич посмотрел на прямую, красивую спину Марфы, и, чуть вздохнув, неслышно пробормотал:

— Да, не тянул бы я тогда со свадьбой — она бы мне не пятерых детей принесла, а поболе. И дети-то у нее все как на подбор — здоровые, да красивые. Поторопился я Федьку венчать — Федосья ее как раз бы в жены ему сгодилась. А может…, - царь усмехнулся, и замер, глядя в окно — на бескрайнюю, свистящую метель, на ночь, что медленно, неумолимо спускалась на Москву.

Марфа зашла в девичью горницу и гневно спросила: «Это что еще такое?». Феодосия оторвалась от письма и пожала плечами: «Дак приберут же, на что слуги-то у нас?».

— Не у вас, а у нас, — ядовито сказала мать, и двумя пальцами подняла с персидского ковра сброшенную на него шубку. «Сейчас, как закончишь, встанешь, и все тут в порядок приведешь, милая. А потом посмотришь, как у девчонок — чисто ли».

— Да я закончила уже, — вздохнула девушка, и, повертев в руках перо, подула на чернила.

Мать протянула унизанную тяжелыми кольцами руку: «Давай».

Феодосия отдала ей грамоту, и, закатив глаза, стала раскладывать одежду по сундукам.

— Потом с младшими сядешь, — велела мать, — Писанием я с ними позанималась уже, так что тебе только языки для Лизы остались, и с двойняшками — чтение. Опосля этого на поварню иди, ужин готовить».

— А ключница на что? — Федосья вздернула бровь.

— На то, чтобы тебя обучать, с какой стороны к очагу подойти, — ехидно ответила мать и закрыла за собой дверь.

Прежде чем запереться в своих горницах, Марфа заглянула к младшим. Двойняшки возились на полу с тряпичными куклами, о чем-то тихо переговариваясь, а Лиза, одновременно пыталась рассматривать какой-то альбом, и расчесывать волосы.

— Дай-ка, дочка, — тихо сказала Марфа и взялась за гребень. Она вдруг вспомнила, как мать покойница расчесывала ей волосы там, в старой подмосковной, и, наклонившись к нежной шейке девочке, поцеловала ее.

— Что это ты смотришь? — спросила Марфа, разглядывая альбом. «Это Федины?».

— Да, — Лиза вдруг вздохнула. «Он же больше нашего на улице бывает, мы ногами и не ходим, только в возке, а из него мало что разглядишь. Вот он и рисует мне, чтобы я посмотрела.

Красиво-то как! — искренне сказала девочка, разглядывая лист альбома с изображенной на нем Троицкой церковью.

Марфа стала заплетать девочке косы и вдруг подумала: «А сказать-то когда ей? В апреле уж шесть лет будет, можно вроде. Или, как в Лондон вернемся, сказать? Надо с Петькой посоветоваться, как он приедет. А не говорить нельзя — Полли другое дело, Степан с Федосьей повенчаются, и заберут ее, там уж Степа ей сам все расскажет, как она постарше будет, а Лизу-то мне воспитывать, пока замуж не уйдет».

— А ты что грустишь, маменька? — Лиза повернулась и ласково обняла ее ручками за шею.