— Одевайся, — окольничий кинул дочери душегрею.

— Что такое? — губы Марьи враз побелели. «С Матвеем Федоровичем что?».

— В Кремль тебя отвезу, — Нагой вдруг отвел взгляд от вопрошающих глаз Марьи.

— Зачем? — тихо, едва слышно спросила она, так и держа в руках душегрею.

— В жены Ивану Васильевичу, — сказал, как отрезал отец, и, услышав низкий, гневный крик Марьи: «Нет!», хлестнул ее по щеке.

— Батюшка! — рыдая, проговорила Марья, — я прошу вас..

— Ну, — дернул ее за руку окольничий.

Уже внизу, увидев кровь на лице матери и непонимающие, еще сонные глаза братьев, Марья зашлась в крике: «Нет, пожалуйста, нет, не надо…».

Отец схватил ее за косу и вытолкал во двор. «А вы что стоите?» — обернулся он к Михайле и Григорию. «Давайте ее в возок!».

Марья вырвалась и бросилась к Анне Васильевне.

— Матушка, — упала она на колени, — милая…

— Так надо, — сказала тихо мать, и, отвернувшись, ушла в крестовую палату, закрыв за собой дверь на засов.

— Да попрощаться хоть дайте мне, — пронзительно крикнула Марья, и, забежав на поварню, привалившись спиной к двери, сказала: «Прасковья, я прошу тебя, Прасковья! Отправь, кого найдешь, к Матвею Федоровичу, в подмосковную, может, успеет он еще..».

Марья стянула с пальца кольцо с алмазом, и сунула его ключнице. Дверь затрещала, и Марья, обернувшись, увидела стоящего на пороге с плетью отца.

Нагой хлестнул дочь наискось — по груди и плечам, и, приказал сыновьям: «Я с ней поеду, а вы, — по сторонам, а то еще выпрыгнуть вздумает».

Он накрутил на руку косы дочери, и поволок рыдающую, упирающуюся Марью к возку.

Матвей наклонился к разложенному на столе, искусному чертежу, и, задумавшись, покусал перо.

— Иди-ка сюда, — подозвал он управляющего подмосковной. «В опочивальне боярыни Вельяминовой стены тем бархатом отделаешь, что из Новых Холмогор должны привезти, а на пол — ковры персидские, там, в кладовой еще много есть».

— Лавку ставить, али кровать? — улыбаясь, спросил слуга.

— Ты бы мне еще предложил печь с лежанкой сюда втиснуть, — ядовито ответил Матвей.

«Кровать я заказал, к Покрову должна быть готова, дуб резной, и накладки фигурные серебряные. Полог сейчас ткут, десять аршин кружев одних. Теперь давай подумаем, что с поставцами делать…

— Матвей Федорович, — ключница мялась на пороге. «Там с усадьбы Нагих гонец приехал…».

— Что такое — нахмурился Матвей, и быстро сбежал вниз, во двор.

— Велели за вами послать, — замурзанный мальчишка мял в руках шапку. «От боярышни Марьи Федоровны…».

— Что с ней? — побледнел Матвей и встряхнул мальчишку за плечи. «Ну, говори, али батогов захотел отведать?».

— Да не знаю, — мальчишка испуганно опустился на колени, — мне ключница велела гнать, что есть мочи до вашей милости, чтобы, значит, сказать, я и гнал..

— Коня мне, — коротко, не оборачиваясь, приказал Матвей.

Он въехал на Дмитровку, когда на церкви Рождества Богородицы уже отзвонили к вечерне.

Снизу, от Красной площади, от Москвы-реки, тянуло сыростью, багровый, яркий закат висел над городом, стучали колотушками сторожа, и Матвей на мгновение вспомнил детство — как батюшка, возвращаясь, домой, брал его на прогулку верхами. Они ехали рядом — мужчина и мальчик, и Матвей исподволь любовался красивым профилем отца и тем, как уверенно он сидит в седле.

Завидев ворота усадьбы Нагих, Матвей сомкнул пальцы на рукоятке сабли, почувствовав под рукой холодный, изукрашенный золотым сечением металл.

— Ну ладно, — подумал он, спешившись, и бросив поводья холопу, — ну что там могло случиться? Ну, заболела, ничего страшного, может, продуло вчера, она ж в одном опашене ко мне выбежала, даже мех не накинула, а сейчас хоша днем и жарко, а все равно — осень на дворе. Ну, ничего, полежит, я лекаря хорошего привезу, царского, все в порядке будет.

В крестовой палате было пусто и темно.

— Да что такое? — оглянулся Матвей и увидел, что Анна Нагая стоит на пороге — с единой свечой в руке.

— Марья? — он шагнул к боярыне. «Что с ней?».

Лицо Анны Васильевны опухло, будто от слез.

— Умерла? — еле двигающимися губами спросил Матвей.

Боярыня лишь сжала разбитый, покрытый запекшейся кровью рот. «В Кремле она», — устало, тихо сказала Анна Васильевна. «Ты прости, Матвей Федорович, царь сказал, что как ты есть его слуга верный, и друг первейший, то с тобой он договорится. Ну, Федор Федорович Марью и отвез государю — до обедни еще».

— Где он? — спокойно, вынимая саблю, сказал Матвей. «И сыновья твои где?».

— Не губи! — зарыдала боярыня, встав на колени. «То царь же…»

— А ну иди сюда, Федор Федорович, — ласково попросил Матвей, заметив какое-то движение на лестнице. «Иди, боярин, не прячься, в глаза мне посмотри».

Окольничий остановился позади жены.

— Ты за бабьей спиной-то не маячь, выдь сюда, — Матвей заставил себя убрать саблю в ножны. Федор Нагой внезапно, молящим голосом, сказал: «Матвей Федорович, он же обещался меня и сынов моих на кол посадить, а жене язык урезать, коли не сделаю я так, как велел он».

Матвей смотрел на испуганное лицо окольничего и вспоминал красивые, лазоревые глаза батюшки, его спокойный, уверенный голос: «Лучше я жену или дочь собственной рукой убью, чем на поругание их отдам». Он увидел, — ясно, так, как будто было это вчера, — залитое кровью ложе в опочивальне мачехи, ее руки — взрезанные кинжалом до кости, лицо — даже в смертной бледности улыбающееся, и Федора Васильевича, что встретил их, как воину и положено — с мечом в руках.

Матвей медленно засучил рукав парчового кафтана и ударил Федора Нагого — так же, как когда-то ударил его батюшка, в крестовой палате у покойных Воронцовых. Окольничий, едва застонав, кулем свалился на пол. Анна Нагая завыла, обнимая корчащегося от боли мужа.

Вельяминов переступил через них, и, выйдя во двор, вдохнул захолодевший, уже осенний воздух.

Белая громада Кремля возвышалась над ним неприступными, мощными стенами. Внутри было тихо, лишь где-то вдали было слышно шуршание — ровно кошка пробиралась вдоль стены.

Матвей увидел тень, медленно крадущуюся в темноте, и остановился. Лицо Федора Ивановича было бледным, трясущимся, слюна длинной ниткой висела на полуоткрытых губах.

— Он не выходил, — горестно, раскачиваясь, сказал Федор. «Как обедню, мы отстояли, ушел в свои покои, и не выходил. А потом кричал кто-то, так кричал. Боюсь я, Матвей Федорович, вдруг неладно что?

В неровном свете свечи большие, заплаканные глаза Федора казались совсем прозрачными — будто не было в них ничего, кроме слез.

— А у меня котеночек убежал, — пожаловался Федор. «Вот хожу, ищу его — не видал ли ты, Матвей Федорович, где он?

— Нет, — ласково, сжав зубы, ответил Матвей. «Пойдем, Федор Иванович, я тебя в опочивальню провожу, поздно уже, за полночь».

В узком проходе Федор вдруг остановился и прислушался: «Нет, то не котеночек. То она.

Она не кричит более», — младший сын царя вдруг, захихикав, шепнул на ухо Матвею: «Она стонет теперь. Они все стонут?»

Матвей, ничего не говоря, открыл дверь в спальню. Древний слуга, прикорнувший у печи, зевнул и улыбнулся: «Нашелся твой котеночек, Феденька, а ты боялся за него. Ложись, устал же ты».

Федор Иванович подхватил на руки мирно спящего серого котенка и потерся щекой о его мягкую шерстку. «Ты же мой хороший», — пробормотал он.

Матвей поклонился, и, уже закрывая дверь, услышал легкий шепот Федора: «А я все слышал, все. Но я думал — то котеночек мой плачет».

В царских палатах горели свечи.

— А, Матюша, — устало улыбнулся Иван Васильевич, — ты заходи. Думал я — ты раньше приедешь.

— Я в подмосковной был, — спокойно сказал Вельяминов, кланяясь государю.

— Ты уж прости меня, — зевнул царь, — не стал я за тобой посылать, рассудил — раз ты слуга мой верный, и самое дорогое мне уже отдал, то и еще раз отдашь. Правда? — желто-зеленые глаза царя впились в лицо Матвея. Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши: «Марья!».