Он бросил расшнурованный корсет на пол, и, отступив на шаг, полюбовавшись ей, повернул девушку к себе спиной. Внизу, под юбками, у нее уже было влажно и жарко. Ощутив его пальцы, Констанца тихо, сквозь зубы, простонала: «Еще! Еще, пожалуйста!»

— Ну, уж не знаю, — задумчиво сказал Бруно, не убирая руки. «Как-то не похоже, чтобы тебе нравилось».

— Пожалуйста! — девушка, чуть не плача, подняла юбки.

— Отличный вид, — медленно произнес Джордано. «Надо оценить, как все это снизу смотрится».

Он встал на колени, и Констанца, рыдающим голосом, проговорила: «Я больше не могу!».

— Придется потерпеть, — прервавшись на мгновение, усмехнулся мужчина. «Я еще и не делал ничего, это так, мелочи».

Слаще ее ничего на свете не было — Джордано понял это сразу. «Так бы и стоял тут», — улыбнулся он про себя, слыша стоны девушки. Она вдруг положила руки ему на голову и нежно, ласково, стала гладить его темные волосы. «Подожди», — шепнула она. «Теперь я».

Констанца вдруг оказалась совсем, раздетой — в свете зимнего вечера ее белая кожа отливала золотом, косы, шурша, упали на спину. Она опустилась на деревянный пол, и Джордано сам застонал — там, между ее губ, можно было остаться навсегда.

— Если ты это и дальше будешь делать, — шепнул он, наклонившись, взяв ее лицо в ладони, — то я за себя не отвечаю.

Он поднял Констанцу на руки и прижал к стене. Длинные локоны сбились в комок и Констанца, задыхаясь, сказала: «Хочу тебя, больше всего на свете хочу!»

— Впустишь меня сюда, сегодня в полночь, и сделаешь все, что мне надо, — велел Бруно.

Она кивнула и, уронив голову ему на плечо, закричав, еще успела спросить: «А что тебе надо?».

— Многое, — рассмеялся Джордано и, прошептав ей что-то на ухо, вздрогнул — она забилась в его руках, и обессилено выдохнула: «Хорошо!»

— Буду утром, — сказал он Джону. «Дай-ка мне воск».

Разведчик осторожно уложил в мешочек тонкие пластинки и хмуро сказал: «Необязательно там торчать до рассвета. Если хочешь, я пойду с тобой, подожду, чтобы тебе потом ночью одному не возвращаться».

— Может, ты сам все и сделаешь, а? — разъяренно сказал Джордано. «Если она для меня подняла юбки, как ты выражаешься, то и для тебя подымет. Хотя нет, ты же у нас семейный человек, тебе нельзя».

— Иди уже, — жестко проговорил разведчик. «И не задерживайся там больше, чем следует».

Джордано, выходя, так хлопнул дверью, что из-под притолоки посыпалась старая штукатурка.

Она открыла тяжелые створки сразу, едва услышав его осторожный стук, и поцеловала его еще на пороге, при свете единой свечи, что была у нее в руке.

— Подожди, — сказал ей Бруно, ненавидя себя за это. «Покажи, где у твоего мужа хранятся его личные печати. И мне нужен образец его почерка, с подписью».

Констанца кивнула, и, сжав губы, сказала: «Хорошо».

Бруно работал быстро, а Констанца стояла рядом, светя ему, и молчала. Она следила за смуглыми, ловкими пальцами, и думала: «Сейчас он все сделает, и оставит меня тут. И больше никогда не вернется, никогда. Господи, ну пусть он хоть ненадолго задержится, пожалуйста. Мне больше ничего не надо, пусть хоть ненадолго».

Он спрятал мешочек с оттисками и письмо Бонкомпаньи, взял у Констанцы свечу и поцеловал ее в набухшие слезами, огромные, голубовато-серые глаза. «Пойдем в постель», — тихо попросил Бруно.

Уже в опочивальне она вдруг остановила руки Джордано, и, сказала, глядя ему в глаза: «Ты должен знать — у меня уже был любовник. Я, — в уголке рта Констанцы залегла тонкая, жесткая морщинка, — была моложе. И глупей, — добавила она.

— Мне тогда было, — девушка помедлила, — скучно. Вот. Если ты сейчас уйдешь, — она отвернулась, — то уходи. Я пойму.

Он провел губами по ее лбу — там, где начинались теплые, мягкие волосы, и нежно ответил:

«Что было — то было, Констанца. Я тоже, — он усмехнулся, — не мальчиком к тебе пришел».

Девушка потерлась щекой о его плечо и шепнула: «Останься ненадолго, хорошо?».

— Я останусь, — сказал Джордано, ощущая ее тело — раскаленное, пылающее под его рукой.

«Останусь», — пообещал он.

Это было лучше, чем все, что она знала. Девушка вдруг подумала, что, наверное, вот так и Ева отдавалась в саду эдемском — без оглядки, без стыда, не притворяясь, и ничего не смущаясь. Джордано вдруг остановился на мгновение, и медленно, прижав ее к себе всю, сказал: «Какое счастье брать тебя, Констанца. Какое же это счастье».

Она откинула назад золотоволосую голову, и, обняв его так, что уже не было понятно, — где он, а где — она, ответила: «Нет, счастье — это давать тебе все, что ты хочешь».

— Я еще и не начал хотеть, — сдерживаясь, сказал Джордано. «Но сейчас начну, Констанца».

Потом она уткнулась лицом в подушку, и застучала маленьким, нежным кулаком по кровати.

«Что, еще?», — спросил ее Бруно сверху. «Я ведь и по-другому умею, хочешь?» — шепнул он.

— Очень, — глухо сказала Констанца, и оперлась на локти, выгнув спину, рассыпав вокруг волосы. «Я люблю тебя», — вдруг добавила она. «Так не бывает, я знаю — но я все равно люблю».

Бруно обнял ее, прижавшись щекой к ее мягкой, теплой коже. Потом она уже ничего не говорила — только рыдала, кусая себе пальцы, и просила: «Еще!».

— А ты меня не любишь, — она лежала, пристроив голову у него на плече. Он накрыл ее маленькую грудь ладонями и долго молчал.

— Ну и ладно, — Констанца, пряча слезы, оперлась на локоть. «Все равно лучше тебя нет никого, и не будет».

— Мне нельзя любить, — хмуро сказал Джордано. «Чтобы любить — надо быть рядом, а я — сегодня здесь, а завтра — там. Я ведь бывший монах, а сейчас — бродяга и еретик, Констанца. Я так тут, в Риме, головой рискую».

— Зачем? — в огне свечи ее голубые глаза казались совсем прозрачными, как вода.

— Затем, что надо, — неохотно ответил Бруно, и, погладив ее по голове, попросил: «Давай просто полежим тихо, ладно? Иди ко мне, вот так».

Он закрыл глаза, слушая легкое дыхание девушки, ощущая ее запах — как будто весенний, свежий ветер с моря, и, устроив ее на боку, прижал к себе.

— Расскажи мне про небо, — вдруг попросила Констанца. «Хоть немного».

Джордано улыбнулся и, так и не открывая глаз, стал говорить.

Она слушала, боясь даже пошевелиться, и, едва касаясь губами, целовала его руку — с так и въевшейся темной краской, с пятнами чернил на пальцах.

Уже когда почти совсем рассвело, Бруно бережно повернул к себе ее усталое, милое лицо.

«Мне пора», — сказал он, целуя ее. «Пора, Констанца».

Она только кивнула головой, и, свернувшись в клубочек, сказала: «Я не буду смотреть, как ты уходишь. Иначе у меня разорвется сердце, Джордано. Прощай».

Констанца открыла глаза, только услышав мягкий звук двери снизу. Она сразу же подбежала к окну, но на узкой, окутанной зимним туманом улице, уже никого не было.

Не помня себя, девушка добралась до постели, и, встав на колени, уронила голову на простыни, вдыхая его запах.

— Отлично, — Джон вгляделся в бумагу. «Ты просто молодец, Фагот — не отличить от оригинала».

— Давай оттиски — протянул руку Джордано.

Он нагрел воск и осторожно приложил печати к приказу. «Переводим, значит, заключенного в Милан», — хмыкнул он. «Его светлость губернатор Алессандро Фарнезе возвращается из Нижних Земель и хочет говорить с ним лично, так сказать».

— Очень надеюсь, что мы еще успеем, — Джон распахнул ставни и вгляделся в улицу. «А, вон и Франческо с лошадьми. Та, что плохая — твоя», — усмехнулся он, поворачиваясь к Фаготу.

«Монахи на хороших конях не ездят. Франческо везет тебе рясу доминиканца, все же тебе этот орден ближе, чем все остальные».

— Да уж, — Бруно улыбнулся, но вдруг помрачнел: «А почему мы можем не успеть? Его ведь не казнят?».

— Не казнят, — Джон посмотрел куда-то в угол и вздохнул. «Знаешь, дорогой мой гений, иногда бывает лучше, чтобы казнили».

— Ты что имеешь в виду? — непослушными губами спросил его Джордано.