- Я ошиблась. Нельзя было ей доверять, нельзя было отдавать амулет..., Но, кто, же знал..., - она понимала, что правнучку не спасти. Ханеле сидела, положив на колени руки, двигая длинными, костлявыми пальцами. Она слышала детский плач:
- Я должна это сделать. Господь меня наказывает, за то, что я слишком многое на себя взяла, за то, что я вмешалась..., Но я хотела отомстить за мать. А сейчас она умирает, так же, как мать моя. И похоронят ее, - Ханеле смотрела на пустую, унылую, болотистую равнину, - там, где их зарыли. Без камня, без ничего. Никто не знает, где они лежат, и не узнает, никогда.
Она спрашивала мать об этом. Женщина плыла в серой дымке:
- Делай, как велит тебе сердце, милая. Я отомщена, а остальное..., - мать пропадала, и Ханеле вспоминала:
- Когда он умирал, я ему девочку показала. Но ведь если я..., - она не хотела даже думать о таком, измученно закрывая глаза. Она, все равно, видела широкую, усаженную липами улицу, вдыхала сладкий, кружащий голову аромат. Колыхались огромные, черно-красные флаги, девочка с бронзовыми волосами стояла, на углу, растерянно озираясь. Высокая, черноволосая женщина заходила в кованые ворота особняка. Она обернулась и помахала. Ханеле заметила ее серые глаза, а потом все покрылось пеленой.
- Если бы я не отдавала амулет, - вздохнула Ханеле, - он бы им пригодился, а так..., - она сглотнула: «Надо это сделать. Но тогда она не родится..., - она слышала свист пуль в маленькой, подвальной комнате. Она видела мальчика, в матроске, лежащего на полу, с разнесенной выстрелами головой, видела темноволосого человека в кожаной куртке. Он взглянул в дуло пистолета:
- Вот и все. Молодец, - он потрепал по плечу юношу, что стоял рядом:
- Болтать о таком, конечно, не стоит, - у молодого человека были серые глаза. Ханеле подумала:
- Остановить все это. Ведь просто, просто..., - ее пальцы шевелились, будто искали что-то. Она слышала гул пламени, лязг металлических дверей, видела мальчиков, похожих друг на друга, как две капли воды, и качала головой:
- Не могу. Не хочу это знать..., - лицо ей обжигал страшный, смертельный жар, на горизонте поднималось странное, похожее на гриб облако, чье-то тело раскачивалось в петле:
- Они справятся, - Ханеле опустила невидящие глаза, - без амулета, все равно справятся..., Но, сколько смертей, сколько..., - она подышала и подняла руку. По щеке катилась слеза.
- Мама..., - услышала она робкий голос рядом:
- Мамочка. Он здесь, внизу ждет, с каретой. Мы увидим девочку..., Она умирает, мама..., - дочь разрыдалась. Ханеле молчала, глядя поверх ее головы, в окно. Ночное небо затянули черные, тяжелые тучи, к вечеру западный ветер усилился.
- Поедем, - наконец, сказала Ханеле, - и пусть свершится предначертанное. Дай мне руку, -потребовала она. Дочь, испуганно кивнув, протянула ладонь. Она вздрогнула, пальцы матери были холодны, как лед.
Темная, простая карета, запряженная одной лошадью, стояла за углом Ново-Петергофского проспекта, у деревянных щитов, загораживающих будущее место стройки. Константин, возвращаясь из крепости, взглянул на реку. Нева бурлила, идя вспять. Троицкий мост мотался под ударами ветра, лил дождь. Где-то вдалеке небо освещалось белыми, мертвенными разрядами молний. Набережные были пусты.
Он увидел и дочь и внучку. Фельдшер Алексеевского равелина сказал ему, что дочь умирала.
- Она до утра не дотянет, - жандарм почтительно распахнул перед великим князем дверь, - у нее жар, раны воспалились, заражение..., - Константин посмотрел в глазок на худую, обтянутую серым халатом спину. Он заставил себя не плакать. Дочь лежала неподвижно, жалкую, наголо обритую голову, прикрывал платок. Девочку держали, вместе с кормилицей, нанятой на казенные деньги. Их поместили в сухой камере. Дитя спало, в наскоро сколоченной колыбели. Младенец был большим. Кормилица сказала, что ест девочка хорошо, бойко. Константин попросил развернуть пеленки. Он долго смотрел на клеенчатую бирку, привязанную к детской ручке: «А-82», на рыжие, мягкие волосы. Внучка заворочалась, и открыла голубые глазки. Он быстро, не прощаясь, вышел.
В карете он велел себе заняться делами. Племяннику о визите женщин в крепость не донесли бы. Константин, наедине, поговорил с комендантом крепости, генералом Ганецким, героем турецкой войны. Иван Степанович участвовал в подавлении польского мятежа. Константин знал его три десятка лет. Старик махнул рукой:
- Она девчонка, Константин Николаевич, едва двадцать лет исполнилось. Пусть ее мать приедет, попрощается с дочерью. Я сам приду, в равелин, тем более, - Ганецкий взглянул за окно комендантского дома, - кажется, наводнение начинается. Все заняты будут, - ветер угрожающе свистел, над шпилем собора висели тучи.
На козлах кареты сидел доверенный курьер. В ящике, под сиденьем, лежал завернутый в тряпки сверток. Стоил он Константину две сотни рублей. Великий князь, конечно, не пошел к профессору Крассовскому или лейб-медику Баландину. Курьер привез сверток из Калинкинской больницы, на Фонтанке. В ней содержались и рожали проститутки, больные сифилисом. Константин тщательно осмотрел трупик:
- Вскрытия никто делать не будет, умерла и умерла. Маленькую мы спрячем, вынесем..., - он, со вздохом, нащупал у себя в кармане склянку с кокаиновыми каплями: «Она спать будет».
Они стояли у кареты с Анной. Женщина куталась в шаль, черные волосы выбились из-под платка. Константин быстро, шепотом, рассказал Анне о том, что он придумал. Ее серые глаза заблестели, она кивнула и всхлипнула:
- Мы найдем кормилицу. Побудем здесь, до зимы, как маленькая окрепнет, и увезем ее..., - она не закончила. Великий князь, коснулся ее руки:
- Ты помни, я буду рядом..., - Хана хотела что-то сказать, но потом повернулась: «Идут».
Великий князь всегда, немного, побаивался бабки.
Она шла, высокая, с прямой спиной, опираясь на руку дочери. Ветер трепал подол ее темного платья. Вдалеке, над крышами, сверкнула молния. Константин поежился. Ее ослепшие, белесые глаза налились странным, ярким светом. Он усадил женщин в карету и велел: «Трогай!». Вихрь гнал по улице столбы пыли, гремел жестью водосточных труб, топорщилась вода в Фонтанке. Они молчали, карету качал ветер. Константин заметил, как шевелятся длинные, сухие пальцы бабки, смыкаясь вокруг чего-то, видимого только ей одной.
- Александр тоже рукой шевелил, я помню, - подумал великий князь, - когда умирал. Будто искал что-то. У маленькой волосы рыжие..., - он закрыл глаза, - значит, все же..., Федор Петрович обрадовался бы. Он детей своих любил, он хороший был отец..., Господи, - попросил Константин, - только бы наша дочь не страдала..., - он поднял веки и едва не отшатнулся. Старая женщина смотрела прямо на него. В ее глазах сверкал неземной, ледяной отсвет. Константин, незаметно взяв Анну за руку, велел себе отвести взгляд.
Ганецкий ждал их в пустом, низком коридоре Алексеевского равелина, со свечой в руках. Вода подступала к бастионам крепости. Комендант, отведя великого князя в сторону, оглянулся на женщин:
- Еще немного, и наводнение будет сильнее того, что при покойном императоре Николае случилось, перед бунтом декабристов. Я пойду, - он вздохнул, - надо из нижних камер заключенных переводить, и немедленно. Иначе все затопит. Здесь, - Ганецкий повел рукой в сторону полуоткрытой двери, -никого не будет. Пусть прощаются спокойно. Но тело мы не можем отдать, - старик помолчал, -согласно распоряжению его императорского величества..., - он не закончил. Константин кивнул: «Я знаю».
Племянник приказал всех осужденных, умерших в Алексеевском равелине хоронить тайно.
- Есть одно место, - заметил император, - при моем деде там бунтовщиков закапывали. И при царице Екатерине..., - он оборвал себя. Константин не стал спрашивать, о каком месте идет речь.
- Даже на могилу к ней не прийти, - понял великий князь, - ни мне, ни ее матери..., Но я буду приезжать на мельницу, каждый год..., Не надо девочке говорить, что я ее дед. Пусть растет спокойно.
