Голова отчаянно болела, но Коля сказал себе:

- Здесь недалеко. По Яузе вниз, до Рогожской слободы. Схожу туда и вернусь. Никто ничего не заметит.

Коля забыл, что на нем только холщовая рубашка и штаны, что он босиком. Юноша взял икону и выглянул из палаты. Большой, уходящий вдаль коридор, устланный коричневой плиткой, был пуст. Откуда-то доносилось позвякивание инструментов. Коля быстро, превозмогая боль в затылке, спустился вниз. Юноша прошмыгнул в заднюю дверь. День был теплым, щебетали воробьи. Он зажмурился от яркого солнца.

Ворота двора были открыты. У больничных сараев стояла длинная череда телег, ржали лошади. На Колю никто не обратил внимания. Он порадовался: «Господь мне помогает. У меня икона при себе. Правильно я сделал, что ее взял».

Прохожие на набережной Яузы с удивлением оборачивались, провожая взглядом невысокого юношу, с забинтованной головой, в больничной одежде. Он выставил вперед икону в медном окладе. Бинты растрепались и реяли в воздухе, боль в затылке прошла. Коля улыбался и даже затянул какой-то акафист Богородице. Он шел все быстрее, почти бежал. Сзади раздался свист, грубый голос крикнул: «Стой немедленно!». Коля вспомнил: «Иисус ходил по воде. Я тоже смогу, обязательно. Господь со мной и я не убоюсь».

К нему бежал полицейский, кто-то кричал: «Держите его!». Коля вскарабкался на чугунные перила набережной. Он вытянул вперед руки, не выпуская иконы. Юноша шагнул вниз и успел выдохнуть. Вода была прохладной, ласковой, как руки матери.

В парикмахерской Агапова, в Газетном переулке, у церкви Успения Богоматери, стоял легкий аромат флердоранжа. Мальчики, в холщовых фартуках, резво орудовали большими метлами, убирая с мраморного пола черные, каштановые, белокурые локоны. Зал разделили деревянными перегородками на кабинки, закрытые бархатными занавесями.

- Косы французские, мадам, - почтительно сказал мэтр, держа на весу сооружение из вьющихся волос, - они лучше принимают окраску.

Маленькая, хрупкая дама, сидящая в кресле, оценивающе склонила голову. Ее собственные, бронзовые волосы, Агапов подстриг и ловко собрал в косу, закрепив узел медными шпильками. Дама говорила на отменном французском языке. Агапов развел в фарфоровом тазу флорентийское мыло. Дама призналась, что овдовела. Она носила изящное, траурное платье. Женщина приехала в Москву из Парижа, наниматься в гувернантки.

- Представляете, - дама прижала красивую руку куда-то к шее, - я поступила к вдовцу. Его единственная дочь, Надин, - парижанка, ласково улыбнулась, - прекрасная, способная девочка...

Дама сообщила, что вдовцу едва за пятьдеся. Будучи в расцвете сил, он стал оказывать знаки внимания француженке. Дама, однако, беспокоилась. Она видела фотографические карточки первой жены вдовца. Женщина была темноволосой. Сам господин, имени его дама, разумеется, не сказала, несколько раз упоминал, что предпочитает брюнеток.

- Не извольте волноваться, мадам, - весело сказал парикмахер,- вы пришли по адресу. У нас лучший в Москве выбор трансформатионов. Ваши волосы, - он, мягко, перебрал пряди, - придется укоротить, но совсем немного.

Агапов обеими руками, аккуратно, пристроил трансформатион на голову женщины:

- Правильно я цвет выбрал, - похвалил себя парикмахер:

- Черные волосы, с ее глазами, с белой кожей, казались бы очень грубыми. Черный цвет старит. Даме, за которой ухаживают, это ни к чему.

Парик был каштановый. Агапов, удовлетворенно, заметил: «Ваша глаза засияли, мадам».

Глаза у Марты, действительно, сияли. В тепле парикмахерской, освещенной заходящим, нежным, золотистым солнцем, она позволила себе выдохнуть. Женщина, пробежав узкими переулками, добралась с Тверского бульвара до Патриаршего пруда. Марта быстро собрала вещи, и переоделась. Она спрятала в подкладку бедняцкого, короткого салопа, револьвер и деньги, и оставила записку хозяйке. Она отказывалась от комнаты, ссылаясь на неприятности в семье.

- Неприятности, - Марта сидела в конке, устроив саквояж на коленях, - если не сказать больше.

На вокзалах появляться было нельзя. Марта хорошо знала, что собирается делать зять.

- Он перекроет город, - Марта вышла у Шереметевской больницы и направилась на север, по Мещанской улице, к Троицкой заставе, - как в Лондоне.

Отсюда отходили дилижансы с богомольцами, в Троице-Сергиеву лавру. Простой наряд Марты ни у кого не вызвал удивления. В конторе она сдала на хранение саквояж, заплатив за неделю вперед. Женщина пошла в простонародные бани, в глубине Мещанских улиц. В них Марта провела время до вечера, парясь и распивая чай. Здесь можно было не опасаться жандармов. Она не хотела рисковать, появляясь на улице днем. Марта была уверена, что ее приметы появились у каждого московского полицейского. Еще она знала, что Хитров рынок будут прочесывать в первую очередь, но Марта все равно отправилась туда, после темноты.

- И правильно сделала, - кисло подумала она, расплачиваясь с мэтром, подхватывая свой бархатный ридикюль. Внутри лежал пистолет.

Марта, в подворотне, быстро ощупала голову юноши. Затылок был цел.

- Сотрясение мозга, - Марта забрала у него хронометр и ключи, - ничего страшного. Мне надо подождать, проследить за ним…, за Максом. Почему Макс его ударил? - Марта прикрыла Колю тряпьем, валявшимся по соседству. Она осталась в подворотне, глядя на двери трактира Можейко. Волк появился через полчаса, с двумя мужчинами постарше и помладше. Они распрощались, пожав друг другу руки. Марта замерла. Юноша, в приличном костюме, как две капли воды напоминал зятя в молодости.

- Саша, - Марта подавила желание опустить голову в руки и расплакаться, - Саша..., Юджиния мне говорила, он рыжий, голубоглазый..., Господи, - решила Марта, - когда все это закончится, я возьму мальчиков и отвезу их в Париж. Пусть они мать увидят. Юджиния о них не говорит, но я знаю, она будет рада. Саша, значит, по другой дороге пошел, - младший Воронцов-Вельяминов и его спутник скрылись в Хитровском переулке.

Волк зашагал в сторону Кремля. Марта увидела двух крепких парней, вышедших из трактира Можейко. Они направились вслед за Максом. Женщина, невольно присвистнула:

- Это не жандармы. Они людей благодетеля напоминают, раба божьего Григория. Тех, что с госпожой Волковой в монастырь приезжали.

Марта, тенью, последовала за ними. Ночь была светлой, тихой. Она шла окольными путями, как Волк и те, кто за ним следил. Паспорт Марта спрятала в жакетке, но ей не хотелось натыкаться на полицейских. Она не стала сворачивать на Кузнецкий мост. Остановившись на углу, Марта запомнила дом, куда зашел Волк, и вернулась обратно, на рынок.

Сложнее всего оказалось, в третьем часу ночи, в дурно пахнущей, бедняцкой одежде, найти извозчика. Мало кто из них решался появиться на Хитровке в это время. Марте пришлось дотащить Колю до церкви Всех Святых, что в Кулишках, где стояли ночные экипажи. Единственный извозчик долго мялся, но, в конце концов, согласился, отвези Марту на Остоженку. Заплатила она ему столько, что за эти деньги можно было бы доехать до Твери.

- Москва, - усмехнулась Марта, придерживая голову Коли у себя на коленях, - другого здесь ждать не приходится.

Она устроила юношу в подъезде, рассовав по карманам пиджака ключи, икону, и часы. Женщина выскользнула наружу, захлопнув дверь.

Марта спустилась к реке и долго курила, глядя на сероватое небо, окрашенное розовым светом. Марта не знала, что Коля делал в трактире, но было понятно, что Саша его заметил.

- Заметил, и сказал Волку, - Марта поморщилась, - он брат его, как можно..., Господи, - женщина перекрестилась на купола храма, - вразуми их, пожалуйста. Это семья, не след друг против друга идти..., - она махнула рукой:

- В Москве оставаться опасно. Но Волк здесь. Надо понять, что он дальше собирается делать. А если..., - Марта выбросила папироску в темную воду реки:

- Если сообщить, анонимно, что он в городе? Федору Петровичу? Он ловит радикалов, пусть его и поймает, - Марта нехорошо улыбнулась: