И никакого богатства мне не надо — мне б только море увидеть, какое оно! Как по нему на кораблях ходят, а, может, и самому научиться сему искусству».

— А что, может, и увидишь, — вздохнул Башкин. «Раньше я тоже думал — убегу, а теперь — не боюсь я на суд идти. Скажу им, что думаю, да и делу конец — может, кто услышит, так и начнет сомневаться. Ежели хоть единый человек после сего спросит себя — а все ли истинно, что попы говорят, — значит, и не зря все это. А теперь мне и умирать не страшно, Степа.

— Почему? — взглянул на него Степан. «Мнится мне, любой человек помирать боится».

— Это тому, кто не любил, — ответил ему Матвей. «А кто любовь изведал, хоша бы и не любили его, так тому не страшно. Истинно, как апостол Павел говорил: «Если имею всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто».

Возок остановился, и седоки услышали, как медленно, со скрипом открываются тяжелые ворота. Светало. Поеживаясь под прохладным ветерком, Матвей и Степан осторожно помогли монаху выбраться из возка.

— Вот и на месте мы, — улыбнулся Башкин. «Здесь отдохнешь».

— А не опасно ли? — проговорил монах. «Усадьба-то богатая, сразу видно, боярская. Я б и в избе у кого отлежался, Матвей Семенович.

— В избе не надо, коли терем, есть, — возница распряг коней и потянулся. «Правда, Матвей Семенович, староват я для таких дел-то, вон, плечи все разломило. Ну, ничего, сейчас Федосью подниму, пусть и меня пользует, и гостя нашего».

— Кто это? — шепотом спросил монах, провожая глазами богатырскую спину возницы.

— Тот, кто спас тебя из тюрьмы монастырской, — ответил Башкин. «Федор Вельяминов это, ближний боярин царя Ивана Васильевича».

Монах, побледнев, схватился за грудь и опустился на траву.

— Федор Васильевич! — закричал Башкин, — пусть Федосья Никитична поспешает — кажется, у него рана открылась».

— К попам не приходите, и молебнов не творите, и молитвы их не требовати, и не кайтесь, и не причащайтесь…, Записала?

— Записала, — Феодосия отложила перо и посмотрела на своего тезку. В ярком свете летнего утра, в просторной горнице под самой крышей терема, на богато вышитых подушках, Феодосий Косой казался особенно нездоровым.

Синяки и ссадины уже зажили, но мертвенная бледность человека, проведшего почти год в подземном узилище, все еще лежала на его лице. Двигаться монаху было тяжело — раны, хоть и искусно залеченные Феодосией, продолжали его беспокоить. Писать он пока не мог — игумен Свято-Андрониковского монастыря, найдя в клетке заключенного написанные им грамотцы, велел переломать Феодосию пальцы на правой руке.

Кости срослись, но криво и неправильно, и даже несколько минут письма доставляли Феодосию невыносимую боль. Даже сейчас, лежа, он, морщась, сжимал в кулаке перо — боярыня велела ему, сколь возможно, разрабатывать пальцы и учиться писать левой — на всякий случай.

— У батюшки моего так в молодости, было, — сказала Феодосия, рассматривая искалеченную руку монаха. «Шли они в караване лодей на Ладоге и тут шторм. Батюшка бросился к парусу, а ветром мачту повалило, и руку ему прижало. Кости были раздроблены, как у тебя.

А батюшка мой сам кормщик знатный — куда ему было без руки лодьей править. Сделали ему лубок, а как кости срослись — так он стал руку упражнять, — как ты сейчас, — сначала немного, а потом больше и больше. Еще песок речной в печь клал, прогревал, и насыпал в мешочек холщовый — и к руке прикладывал. Через год уж опять лодьи водил.

Надо бы и мне тебя песком полечить, а еще бы спосылать в Русу, что у нас в земле Новгородской — там целебная грязь есть, коя поможет тебе.

— Как это — грязью лечиться? Той, что под ногами? — удивился Феодосий.

— Нет, то грязь особая, ее в озерах да болотах собирают, а на Белом море — с берега ее промышляют, — объяснила Феодосия. «Поморы от всех болезней ей лечатся».

— Ну, отдохнул я, давай дальше писать, — попросил Феодосий. «Мыслей-то у меня в голове много, успеть бы, это все сказать, вот бы еще рука заработала, а то ты, боярыня, и хозяйство забросила, пока за мной ухаживала».

— Хозяйство что? — улыбнулась Вельяминова. «Оно у меня налаженное, ровно по колее катится, а вот твои слова — такое ж не каждый день услышишь».

— Темиамом не кадитеся, на погребении от епископов и попов не поминатися, ибо есть они жрецы идольские и учителя ложные, — твердо продолжил Феодосий.

Перо женщины заскрипело по бумаге.

Федор Вельяминов вышел из низкого, подвального помещения, где дьяк Иван Федоров налаживал печатный стан и вдохнул солнечный, полуденный городской воздух.

— Хорошо у нас! — потянулся боярин. «Вроде и думаешь, Степа, — может, за морем каким и лучше будет, а потом оглянешься вокруг и поймешь — нет места краше Москвы».

Степан вытер испачканные руки — с рассвета, с разрешения дьяка, излазил весь печатный стан, разобрался в его устройстве, а потом вместе с Федоровым ставил его, и, пожав плечами, улыбнулся.

— Знаю, знаю, — хлопнул его по плечу Федор. «Да вот сейчас свадьбу отгуляем, — ты ж дружка, куда без тебя, и отправим тебя к моему тестю, Судакову Никите Григорьевичу, в Новгород. С отцом твоим я уж говорил, он не против сего.

— Правда? — Степан заглянул в глаза дяде, и Вельяминов удивился — высокий, широкоплечий парень казался ему сейчас совсем тем, голубоглазым ребенком, коего он помнил.

— Ну, не навсегда, конечно, — рассмеялся Вельяминов. «Если ты в Новгороде девицу, какую себе приглядишь, придется ее на Москву везти — ты ж наследник, усадьбы ваши тут, не получится у тебя на север-то переехать».

— Да не за девицами я, — покраснел Степан. «Мне б на лодьях походить, понять, как делается это, а, может, Никита Григорьевич меня и на Белое море отправит, там, говорят, поморы к норвегам на настоящих морских судах ходят».

— Ну, ежели тебе какая красавица северная встретится, ты тоже не робей, — Вельяминов вскочил на коня. «Новгородки — они хоша и упрямые, да лучше них, как по мне, нет никого».

— Федор Васильевич, — спросил его племянник, когда они уже сворачивали на Рождественку, — а когда книги-то уже можно будет в руках подержать?»

— Смотри, — Вельяминов стал загибать пальцы. «Сегодня вы с дьяком стан наладили, завтра он пробные листы напечатает, а со следующей недели уж начнет Евангелие и Псалтырь набирать. Да там пока обрежут, пока переплетут. Недели две еще. Как раз к возвращению государя поспеем».

— Долго как… — протянул Степан.

— Избаловался ты, племянник, вот что я тебе скажу, — Федор заколотил рукоятью плети в ворота усадьбы Воронцовых. «Давно ли Евангелие месяц сидели, переписывали, а Псалтырь и того дольше, а ты две недели потерпеть не можешь».

— Так если царь через две недели возвращается… — начал Степан.

— Знаю, знаю, — прервал его Вельяминов. «Ты тихо, дома-то не след об этом говорить».

Ворота открылись, и с крыльца усадьбы кубарем скатилась Марфа, а за ней — толстый, еще молочный щенок.

— Тятенька! Тятенька! — закричала она. «По’мотри, Петруше дядя Михайло щеночка подарил!

Я тоже хочу!»

Степан наклонился и ловко подхватил троюродную сестру, посадив ее впереди себя на седло.

— У тебя же, Марфа, Черныш есть, забыла? — ласково сказал он. «Он, небось, по тебе скучает сейчас».

— Черныш в подмо’ковной, — погрустнела Марфа. «Тятя, а когда мы к маменьке поедем?».

— Да как выздоровеет она, — Федор почувствовал, что краснеет. Не дело было лгать дочери, но и пустить ее в подмосковную, когда там выздоравливал беглец из-под государева суда, — было никак нельзя.

— Как Федосья? — Прасковья тоже вышла на двор.

— Да уж лучше, гонца спосылала, что через неделю, али дней десять можно будет Марфу к ней отправить, — сказал Вельяминов и хмуро поздравил себя с тем, что лжет не только родной дочери, но и сестре.

— Давай ее мне, — сказал он Степану, спешился, и, подхватив Марфу, посадил ее на плечи.

«А не съездить ли нам, боярышня, после трапезы на реку — на конях прогуляться?» — спросил он дочь.