— Думаешь, пересидела Марья в девках-то? — Федор хмыкнул. «Может, оно, и так, однако же, Матвей за это время разумней стал, не ветер в голове более у парня, со срамными девками не водится. А то ж что хорошего — не догулявши венчать, стал бы Марью позорить, Боже упаси, еще б и хозяйство по ветру развеял бы, на баб да зелено вино. Все ж серьезней стал Матвей, тише».

— Ну, дай-то Бог, — вздохнула Федосья. «Марью жалко мне — томится ж она».

— Томление, — оно и к лучшему, — рассмеялся Федор. «Думаешь, я не томился, тебя ожидая?

Стыдно сказать — сны снились, ровно мальчишке какому».

— Сколько ж ты томился-то, боярин, — рассмеялась Феодосия. «Два месяца — это тебе не два года с лишком».

— Однако ж и того было много, — ответил Федор. «А ты томилась ли, скажи мне, Федосья?» — он посадил жену на колени. «Ты не красней, боярыня, а отвечай прямо».

— Да еще как, — Федосья, ровно кошка, потерлась головой о плечо мужа. «Тоже ты мне снился. Ладно, успокоил ты меня, пойду с Марфой заниматься, а то ежели ее от котят не оторвать, так она там и заночует».

— Федосья, — неохотно сказал Федор, когда жена уже открывала дверь. «Опосля стола ты присмотри, чтобы нам никто не мешал, ладно? Люди ко мне придут, поговорить с ними надобно».

— Мне-то скажешь, о чем разговор? — улыбнулась Феодосия.

— Скажу, как понадобится, — Федор посмотрел на жену, стоявшую на пороге горницы, и, помолчав, добавил: «А, может статься, и ты нужна будешь в сем деле. Посмотрим».

Феодосия вышла, а Федор, поднявшись, отпер поставец, от коего ключи он никому, даже жене, не доверял, и углубился в чтение грамот.

— Маменька ‘казала, как кошечка котяток откормит, можно будет одного в терем забрать! Вот этого, черненького, — две детские головы — одна с бронзовыми косами, другая — с темными кудрями, — склонились над лежащими в соломе котятами. — Петруша, а ежели ты хочешь, так тоже забирай котеночка, мне не жалко! — радушно предложила Марфа.

— Мне батюшка щеночка дарит на день ангела, — гордо сказал шестилетний Петя Воронцов. — У его охотничья собака сейчас щеночков носит, как раз на мои именины родит. Я уж имя ему придумал — Волчок. А ты, Марфуша, как котеночка назовешь?

— Ежели мальчик, то Черныш, а ежели девочка, — то Чернушка. Видишь, — подняла Марфа мяукавшего котенка, — он же черный ве'ь, даже единого белого пятнышка нетути.

— Детки, бегите-то в горницы, — позвала их Феодосия, заглянув на конюшню. — Вам там пряников принесли, заедок разных, оставьте котяток-то, пусть спят.

Марфа в последний раз потерлась носом о мягкую шерстку котенка и аккуратно опустила его в сено.

Воронцовы приехали на именины боярина Вельяминова по-семейному, со всеми детьми.

Хоть, по обычаю, и не след было жениху с невестой видеться после рукобитья, но были Марья с Матвеем сродственники, и родители махнули на это рукой — пусть себе встречаются, если уж за почти три года не остыли парень с девкой, так за два месяца ничего не случится.

Тем более, что сейчас Матвея в Москве и не было — царь Иван, уехав на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь с женой и недавно рожденным наследником, царевичем Дмитрием, взял любимца с собой.

После именинного стола Феодосия увела Прасковью с дочерью к себе. Марья за это время вытянулась, грудь у нее налилась, округлились бедра, и Феодосия, глядя на нее, подумала, что самое время венчать девку — ровно спелое яблоко была боярышня.

— Матвей рядом с ней все одно, как ребенок, — вздохнула Феодосия. — Почти осмьнадцать лет парню, а так в рост и не пошел. Остепенился, это Федор прав, спокойней стал, вот сейчас с царем на богомолье уехал. Все ж в монастырь, а не в кабак какой.

— Так как ты располагаешь, Федосья, — отвлекла ее от размышлений Воронцова. — Может, спосылать в подмосковную за стерлядями, али обойдемся теми, что на базаре найдутся?

— На базаре еще снулые какие будут, — покачала головой Феодосия и обе женщины погрузились в обсуждение тонкостей свадебного пира.

Марья, не обращая внимания на разговор, от скуки лущила орехи.

— А ты бы, дочка, — сварливо сказала Прасковья, — тоже б послушала. И как ты своим домом жить будешь — не разумею. Одно тебе — только б на качелях качаться, да семечки с орехами щелкать. Я в твои годы уж двоих родила.

— И я бы, маменька, родила, — ядовито ответила Марья, — коли б вы повенчали нас, как мы обручились. Так что не началь меня теперь — не я выбрала почти три года в девках-то сидеть.

— За три года хоть бы на поварню раз заглянула, — вздохнула Прасковья. — С какого конца корову доят — и то не знаешь.

— Не ты ль, маменька, мне говаривала, что растили меня не для горшков да ухватов? — усмехнулась Марья.

— Язык-то свой укороти! — прикрикнула на нее мать. — А то не посмотрю, что ты невеста — по щекам так отхлещу, что муж под венцом не узнает.

Марья только зевнула и опять взялась за орехи.

Воронцовы уехали рано — Петя, наигравшись с Марфой, задремал прямо на полу в ее светелке. Феодосия, уложив дочь, прошла в свои горницы и, наложив засов на дверь, встала на молитву.

Редко ей удавалось это делать — при муже или дочери молиться было невозможно, но, сейчас, зная, что Федор говорит чем-то в крестовой горнице с людьми, что остались после празднования именин, Феодосия чувствовала себя спокойно.

— А, может, и всю жизнь так проживу — подумала она, раскрывая Псалтырь. — Бог — он ведь в душе человеческой, что ему эти доски, раскрашенные да камни, главное — чтобы не забывали мы Его, а как тут забыть, коли нет и дня, чтобы Он о себе не напомнил.

— Вот ты, Матвей Семенович, — донесся до Феодосии снизу, через половицы, громкий голос мужа, — говоришь, мол, холопов на волю распустить. Как же без холопов-то? Сказано ведь: «Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет». Получается, это что, мне, боярину, самому за соху встать?

— А еще сказано, Федор Васильевич, — услышала Феодосия другой голос, звонкий, будто мальчишеский, — возлюби ближнего своего, как самого себя. Разве нет? А мы Христовых рабов у себя рабами держим, а Христос всех братией называет.

— И, можно подумать, ты, Матвей Семенович, отпустил своих холопов? — рассмеялся Вельяминов.

— Я так им сказал, — ответил неизвестный Феодосии боярин. — Были у меня на вас кабалы полные, так я их изодрал. Кому из вас у меня хорошо — живите, а кому не нравится — идите, куда хотите.

— И сколько у тебя осталось? — вмешался чей-то еще голос.

— Кое-кто остался, а кто ушел, не в этом же дело. У нас же как — мы ж не только с полными кабалами людей в рабстве держим, но и с нарядными, а кто и беглых людей в холопы обратно записывает. Грызем себя и терзаем, остается только и смотреть, чтобы не съели друг друга. Иисус разве это заповедовал?

Феодосия, сняв сапожки, босиком, тихо прокралась по лестнице и приникла ухом к двери.

— Говорил я с двумя латынниками, так читали они мне писания покойного Мартына Лютера, и сказано там, что благое благодеяниями прирастает. Я и записал это.

Боярыня услышала, как тот же звонкий, ломкий голос, запинаясь, читает: «Квиа пер опус каритатис кресит каритас…»

— Э фит хомо мелиор, — закончила она, распахнув дверь. «Ибо благодеяниями приумножается благодать и человек становится лучше».

В крестовой горнице наступила тишина, только трещали фитили свечей, да было слышно неровное, взволнованное дыхание застывшей на пороге женщины

— Не говорил ты мне, Федор Васильевич, — нарушил молчание боярин с мальчишеским голосом, — русоволосый да голубоглазый, небольшого роста, — что дочка твоя по латыни разумеет.

— Жена это моя, — буркнул Вельяминов. «Федосья, говорил же я тебе — присмотри, чтобы не мешали нам!»

— Так разве я мешаю? — пожала плечами Феодосия. «Послушать-то интересно».

— Не твоего ума это дело, — проворчал ее муж. «Шла бы к себе лучше».

— Не моего ума! — прищурилась Феодосия и Федор, глядя на нее, понял, что сглупил.

«Ты уж прости меня, Федор Васильевич, но кто из вас тут латынь-то знает, окромя меня? А уж тем более язык немецкий. А ведь Мартын Лютер, он ведь не только свои тезисы написал, о коих ты, боярин, — чуть поклонилась она в сторону незнакомца, — говорил сейчас, но и Библию на немецкий язык перевел!»