Она прошла на кухню, и, закрыв дверь, прислонилась к ней спиной.

-Покончить с собой, - как всегда, подумала Юджиния, - Господи, дай мне сил это сделать, прошу тебя. Никто по мне не заплачет, никому я не нужна. Джон в меня стрелял, у него, - губы женщины искривились, - на руках письмо, где я признаюсь в убийстве. Я убила дядю Мартина и тетю Сидонию. Даже если случится чудо, и я вырвусь отсюда, Маленький Джон мне не простит смерти отца. Никто мне не поверит, никто...- она перевела взгляд на свои трясущиеся руки.

После родов у нее начались мигрени, но муж запрещал ей пить что-то, кроме одобренных его доверенным врачом средств. «Ты кормишь, Женечка, - ласково говорил ей муж, - ты должна заботиться, прежде всего, о здоровье детей». Она никогда не оставалась с врачом наедине. Муж присутствовал при каждом осмотре.  Юджиния закусила губу и прошла к плите.  Она стала разливать суп в фарфоровые тарелки. Рождественский пост закончился, на обед был бульон из курицы с гренками, котлеты и цветная капуста в сухарях.  Жандармы забирали поднос и ели внизу, в своей комнатке.

Кормя детей, она взглянула в окно: «Сейчас пойдем, погуляем».

-Хочу с папой, - буркнул Саша, отодвигая тарелку.

Муж никогда не наказывал детей, но ему и не надо было, думала Юджиния, убирая со стола. Мальчики при нем вели себя отменно, ласкались к отцу, внимательно слушали, когда он читал им Евангелие. Дети засыпали, держа его за руки, и никогда не капризничали.

Год назад, когда дети только начали ходить, кто-то из них раскричался, вырывая у матери игрушку. Она пыталась уложить мальчиков  спать. Юджиния было, занесла руку, но почувствовала на своем запястье железные пальцы мужа.

-Я сам, Женечка, - ласково сказал он. Голубые глаза блестели льдом. Потом, в спальне, он избил ее. Когда она лежала на ковре, плача, скорчившись в комочек, он холодно заметил: «Ты не смеешь даже пальцем касаться моих детей, Евгения. Ты здесь никто, помни это».

-Никто, - повторяла она, умывая мальчиков, одевая их для прогулки. Юджиния пыталась полюбить сыновей, в надежде, что ей будет хоть немного легче. Однако оба они тянулись к отцу, ждали его возвращения со службы, бежали в переднюю, крича: «Папа! Папа!». Муж поднимал их на руки, дети смеялись. Он уходил в комнаты, бросая через плечо: «Ужин через полчаса».

Ей до сих пор было запрещено читать книги, кроме Евангелия и детской азбуки, красивой, с искусными картинками. Она не получала денег  на руки. Муж сам следил за хозяйством, сам покупал провизию и ткани.

Накинув соболью шубу, спускаясь вслед за жандармом по лестнице, она вздохнула: «Господи, может быть, я выкину еще..., Я ему не говорила. Он не знает пока, хотя сказал, что врача ко мне пригласит. Врач увидит, непременно. И тогда ничего не сделаешь, не скроешь».

Когда она была беременна, муж, забрав ее из Мариинской больницы, сказал: «Наказания это для твоего блага, милая Женечка. Чтобы ты научилась покорности и послушанию, вот и все. Ты должна благодарить меня за то, что я вырвал тебя из омута разврата. Ты должна искупить свои грехи. Ты ведь убийца, Женечка, убийца и прелюбодейка».

Он заставлял ее рассказывать о Джоне.

-Ничего не выпускай, - требовал муж, лежа на спине, закинув руки за голову, - ничего от меня не скрывай, - он нежно улыбался. Юджиния стояла у кровати, руки ее были прикованы к столбику. Она плакала, чувствуя, как дрожат губы.

-Господи, - она миновала Пантелеймоновский мост, - пошли мне избавление. Может быть, я родами умру. Так для всех будет лучше. Если у меня мужества не хватает самой себя избавить от такой жизни. Но ведь это и не жизнь, - она ощутила резкую, острую боль в голове.

Юджиния вдохнула морозный воздух и велела себе успокоиться.

-Можно его убить, - женщина усадила мальчиков на санки. Дети были в легких, красивых тулупчиках, в бараньих шапочках, -

-Убить, - повторила она, идя вслед за жандармом по заснеженной аллее, - когда он спит. Принести нож из кухни..., Ночью жандармского поста нет. Они домой уходят.  Взломать дверь его кабинета, забрать деньги и убежать. А дети? - она посмотрела на головы сыновей: «Мне все равно. Они крестники императора, о них позаботятся. Я не хочу о них думать, никогда. Это не мои дети, и никогда они моими не станут. Я доберусь до Англии. Пусть Маленький Джон, что хочет со мной, то и делает. Я лучше проведу всю оставшуюся жизнь в тюрьме, но я буду дома, а не здесь».

Юджиния вздрогнула. Остановившись,  она услышала голоса детей: «Хотим на горку!».  На берегу пруда залили ледяную гору.  Юджиния, в сопровождении жандарма, повела детей туда. Женщина шла, опустив голову, не смотря по сторонам.

-Простите, мадам, - сказал кто-то совсем рядом с ней. Мужчина говорил на изысканном французском языке. Она вскинула глаза и замерла: «Господи, я не верю. Что у него с лицом? Это ожоги.  Он, наверняка, на войне был, в Крыму. Господи, теперь все, все будет хорошо, спасибо Тебе».

Высокий, широкоплечий господин в отменном скроенном пальто, с бобровым воротником, еще раз раскланялся: «Простите, моя вина». Краем глаза Юджиния увидела, как смотрит на нее жандарм. Она, одними губами, шепнула: «Ничего страшного, сударь».

Юджиния ощутила, как брат вкладывает ей в руку записку, и сжала кулак. Он ушел к выходу на набережную. Женщина велела себе: «Не сейчас. Дома, в умывальной, все прочтешь. Нельзя вызывать подозрения».

Уложив детей спать, она прошла в опочивальню и накинула засов на дверь боковой комнаты. «Милая сестричка, - читала Юджиния, - записку выброси. Я буду завтра в Летнем Саду, в то же время. Передай мне сведения о том, где ты живешь. Об остальном я позабочусь сам. Твой Стивен».

Юджиния разорвала записку, и дернула за цепочку. Она посмотрела на поток воды, уносящий клочки бумаги: «Спасибо Тебе». Женщина вымыла лицо.  Сжав зубы, Юджиния приложила лоб к морозному стеклу: «Как только мы уедем отсюда, я от этого, - она с отвращением выдохнула, - избавлюсь. И пусть он, - Юджиния обернулась на дверь, - что хочет, то и  делает.  Пусть отсылает письмо Маленькому Джону. Лучше тюрьма, чем это, - она опять почувствовала боль в затылке и напомнила себе: «Скоро».

Жандарм сидел в передней, читая газету На кухне Юджиния вырвала листок из хозяйственной книги. Она стала писать, мелким, разборчивым почерком.

Стивен остановился на набережной Невы и посмотрел на скованную льдом реку. «Как она похудела, - вспомнил мужчина, - и эти глаза..., Как будто у животного, загнанного в капкан. Господи, бедная моя сестричка. И дети..., Это ее дети? Что там за человек рядом стоял?»

Он приехал в Санкт-Петербург три дня назад, в почтовой карете. До Варшавы Стивен добрался на поезде, а там пришлось пересаживаться. Железная дорога до польской столицы еще строилась, ветку не дотянули и до Пскова. У него были надежные документы, об этом позаботился Маленький Джон. Герцог сидел, дымя папиросой, на углу простого, конторского стола, рассматривая купол собора Святого Павла: «Только не лезь там, на рожон, мой дорогой. У тебя, - он оценивающе склонил голову набок, - теперь лицо приметное. Я бы и сам туда отправился..., - Стивен поднял руку: «Даже не думай. Твой отец там погиб.  Если это было что-то подозрительное, тебе в России появляться нельзя. Вы с ним похожи, как две капли воды».

Джон повертел оправленный в тусклую медь медвежий клык и хмуро согласился: «Это да». Он поворошил бумаги на столе, искоса глядя на капитана Кроу. Стивен сидел, закинув ногу на ногу, лазоревые глаза смотрели куда-то вдаль.

-Тетя Джоанна написала маме, что Макс в Америку уехал, - подумал Джон, - и Теда этим летом из тюрьмы выпускают. Не нравится мне все это.  Впрочем, это дело американцев. Я им раз и навсегда сказал, что никакими сведениями делиться не собираюсь.

По возвращении из Африки Джон приехал в архив. Он лично, не читая, сжег семейные папки. Один из служителей замялся: «Мистер Джон,  для вас записку оставили, давно еще». Мужчина принял скромный конверт. Вернувшись в дом, выйдя на террасу, герцог распечатал его. Он узнал этот почерк, твердый, четкий.