Шильдер вспомнил ледяные, небесной лазури глаза и передернулся: «Нет, такой не полезет. Но за ним, конечно, надзор нужен».

Он увидел вторую лодку, что шла к виднеющемуся вдали острову Котлин. Воронцова-Вельяминова везли домой. Генерал велел гребцам: «Поднажмите, а то  совсем, зябко. Господи, ну и весна выдалась, одни дожди».  Оказавшись в каюте своего парового катера, что шел курсом на столицу, генерал улыбнулся: «Торпеды нам Степан Петрович тоже  придумает. Можно не сомневаться».

Он шел, заложив руки за спину, в свои комнаты. Его держали в хорошо обставленной, теплой квартире, рядом с Морским госпиталем. С ним жило двое  жандармов. Они сменялись через каждые три дня. Степан давно привык к их постоянному присутствию за спиной. Ему запрещалось закрывать дверь в свою спальню, и даже в умывальную. Когда он виделся с братом, в квартире у Пантелеймоновского моста тоже сидели охранники. Ему говорили, что этого требует безопасность империи, что он достояние России и обязан быть благодарным за ту заботу, которой окружил его император.

 В воспитательном доме, в Томске, куда он попал под фамилией Воронов, неполных шести лет отроду, надо было целовать портрет Николая. Унтер-офицеры, следившие за сиротами, проносили плохую копию картины вдоль рядов наголо остриженных мальчиков. Он отказался. Он сказал, что его фамилия Воронцов-Вельяминов, а вовсе не Воронов. То же самое было и в кадетском корпусе. Его били каждый день. Степан и не помнил того времени, когда было по-другому. Сейчас у него остались только старые шрамы от розог, на спине и плечах.

То, что было до Сибири, казалось ему сном. Огромная, пахнущая розами квартира, мать, что сажала его к фортепьяно, бабушки и дедушки. Он помнил, как их звали, никогда не забывал.

Мать, умирая, в горячке, истекая кровью, все шептала:

-Кроу..., помни, милый мой, Кроу…, бабушка Марта, дедушка Питер...

Он скорчился у лавки, рыдая, целуя ее руку: «Мамочка, милая, не надо, не надо...». От печки доносился слабый, жалобный крик ребенка. Пахло чем-то кислым, грязным, в избе было душно. Старуха, у которой они жили, погладила Степу по голове, и дала ему икону Богородицы:

-Ты помолись, милый. Помолись за родителей своих, за брата своего. Здесь нищий есть, старец, он Богу угоден. Станет восприемником. Может, и выживет дитя.

Степа прижал к губам образ и тихо зарыдал. Отца прогнали сквозь строй солдат, на глазах у всех каторжников, на глазах его и матери. Мать стояла, положив руки на живот, в старом, потрепанном тулупе, с прикрытой платком головой. Губы ее безостановочно шевелились.

-Ребенка уведите, - попросила она у коменданта, но тот рассмеялся: «Никто и с места не сдвинется, пока наказание не закончится». Степа помнил окровавленный, алый снег, хмурое, серое небо, и низкий, страдальческий крик отца. Потом он замолчал, рухнув на колени, уткнувшись лицом в сугробы. Офицер, пошевелив тело валенком, крикнул: «Он мертв, ваше превосходительство! Велите следующего гнать!».  Они вернулись в избу. Степа плакал, прижавшись к матери, а ее лазоревые глаза были сухими. Той же ночью у нее начались схватки.

-Федор Кузьмич, - вспомнил Степан. «Того нищего, в Томске, так же звали. Он всегда в соборе молился, когда нас туда строем из корпуса приводили. У него были добрые глаза. Голубые. Да, голубые».

Нищий всегда пробивался через толпу и вставал рядом со Степой. Иногда, наклонившись, он шептал мальчику: «Господь сирот привечает, милый. Не плачь, не надо. Я здесь, я рядом».

-И, правда, - подумал мужчина, поднимаясь по лестнице на второй этаж, - он всегда был рядом. Интересно, где он сейчас?

Степана привезли в столицу, когда ему исполнилось восемнадцать. Молчаливый курьер в  форме завел его в квартиру у Пантелеймоновского моста. Степан остановился: «Даже стены сдвинули. Все изменилось, ничего не узнать». Курьер положил на подоконник простую, деревянную шкатулку. Там были вещи, которых он не видел больше десяти лет. Маленький, золотой, с изумрудами, крестик, образ Богоматери, блистающий алмазами и сапфирами  эфес сабли. Рядом лежал потрепанный блокнот с записями на французском языке. Степан услышал ласковый голос матери: «Это рука великого химика, месье Лавуазье, милый».

Степан благодарил Бога, что никто в сибирском военном ведомстве не удосужился даже пролистать  блокнот. Он его спрятал, и не показывал, ни Якоби, ни Шильдеру. Жандармы, что каждую неделю обыскивали его вещи, языка не знали, и блокнотом не интересовались. «Это потом, - говорил себе Степан, - потом, когда я вырвусь отсюда».

Еще в шкатулке лежал паспорт, на имя подпоручика, дворянина Степана Петровича Воронцова-Вельяминова.

-Вы в шестой части Бархатной Книги, - коротко сказал курьер, - как положено. Собирайтесь, - он указал глазами на шкатулку, - мы едем дальше.

-Куда? - только и спросил Степан, но курьер ничего не ответил.

--Я ведь, наверное, уже майор, - подумал Степан, оказавшись в своей  чистой, скромной комнате, с узкой кроватью, со стопками книг на столе и пришпиленными к доске чертежами. «Не то, чтобы мне это было важно, конечно».

Федора ему привезли четыре года назад. До этого Степан спрашивал, и у Шильдера, и у других, как он их называл, надсмотрщиков, что случилось с его братом. Все молчали. Брат, как, оказалось, тоже закончил кадетский корпус, только в Иркутске. Ему сказали о том, что он Воронцов-Вельяминов, перед самым выпуском. Брат держал у себя в комнате портрет императора Николая.

Когда Степан начал говорить о том, что случилось с их семьей, брат прервал его:

-Ничего не хочу слышать. Меня вырастил его величество, и я всегда буду ему обязан. Вот и все. Мы оба, - голубые глаза Федора взглянули на брата, - должны быть ему преданы, до конца наших дней. Никому из детей бунтовщиков не разрешили еще жить  в России, никому не вернули потомственное дворянство. Только нам.

Степан пытался ему рассказать о бабушках и дедушках, но младший брат остановил его: «Они все мертвы, я знаю. Хватит об  этом, что было, то прошло. Надо строить новую жизнь». Брату позволили жить в столице и приняли в университет, на юридический факультет. Они виделись раз в месяц, когда Степана, под конвоем, доставляли в Санкт-Петербург. Они пили чай, Федя рассказывал ему о занятиях, и передавал новые книги. Степану было запрещено самому ходить в лавки. Когда ему привезли брата, генерал Шильдер, улыбнулся: «Вы теперь должны работать еще лучше, Степан Петрович. Мы можем лишить вас свиданий, или вообще отправить Федора Петровича туда, где вы его никогда не найдете. Вам этого не хочется, правда?»

Ему не хотелось, и он работал. В первые несколько лет в Кронштадте, когда Степан еще не знал, выжил ли брат, он хотел угнать лодку и сбежать. Однако он вспоминал слабый крик новорожденного: «А если Федя не умер? Если он здесь, в России? Я не могу, не могу его бросить».

Степану привозили преподавателей. Через несколько лет Шильдер, потрепав его по плечу, заметил: «Вы теперь дипломированный инженер, Степан Петрович. Сами понимаете, - генерал развел руками, - на выпускной церемонии вам не след было появляться».

Степан присел на свою кровать и прислушался. В открытую дверь, с кухни, доносились голоса жандармов. Они, на удивление, отменно готовили, простую, но сытную еду. Такой его кормили в Сибири.

Раз в месяц его водили на другую квартиру, скромнее. В одной комнате было всегда темно. Он не видел лица женщины. Он только знал, что они меняются каждый год. Все они были молчаливые, и много старше его. Степан иногда думал, что они просто глухонемые. Жандармы сидели в передней, играя в карты, тихо переговариваясь, а потом  провожали его домой.

Икона стояла на его рабочем столе, эфес, - саблю ему запретили, - висел на потрепанном, старом ковре над кроватью. Блокнот Лавуазье был надежно спрятан среди его тетрадей. Жандармы просматривали их каждую неделю. В алгебре они не разбирались. Видя бесконечные ряды цифр и математических значков, полицейские откладывали блокноты в сторону. Иногда он кое-что писал, шифрами, вспоминая, что ему говорили мать и бабушка.