— Что в грамотце? — хмуро спросил Степан. «Смотри, Матвей, ежели ты Марью, на что невместное подбиваешь — я ж узнаю, и тогда тебе не только с твоим, но и с моим батюшкой иметь дело придется».

— А ты меня не пугай, Степа — задиристо ответил Матвей. «Сестру твою на невместное мне склонять не к чему — для сего срамные девки есть на Москве».

Юноша увидел, что Степан Воронцов покраснел и отвернулся.

— Ты что ж, не скоромился еще? — усмехнулся Матвей. «Айда с нами, как в Москву вернемся — иль ты девство до брачного венца решил хранить? А, Степа?» — и отрок игриво подтолкнул Воронцова.

— Кончай брехать-то, — угрюмо ответил Степан. «Вот же пустомеля ты, Матвей, и чем только ты Марье приглянулся — не разумею»

— Тем и приглянулся, Степа, что язык у меня хорошо подвешен, — рассмеялся Матвей. «Девки это ой как любят. Ну что, берешь грамотцу?»

— Давай, — помолчав, ответил Степан.

Он засунул грамоту в притороченную к седлу переметную суму, и, гикнув, поскакал обратно к шатрам. Матвей долго смотрел ему вослед.

Прасковья Воронцова сидела в крестовой горнице со старшей дочерью. Степан вот уже второй день был в отлучке с отцом — после царской охоты, едва побыв дома, они сразу уехали в подмосковные вотчины, — и, уложив Петю, боярыня вдруг подумала, что было бы хорошо посидеть с Машей, поговорить всерьез о сватовстве — еще прошлым Покровом заневестилась девка.

— Боярыня Голицына приезжала, — сказала Прасковья, искоса взглянув на Машу. Та сидела за вышиванием, низко склонив темноволосую голову. «Сватается к тебе наместник смоленский, боярин Иван Андреевич Куракин. Семья богатая, царь их привечает, что скажешь, дочка?».

— Не гонюсь я за златом-то, — пробормотала Марья.

— Так, дочка, не разумею я, что надо тебе? — Прасковья присела на лавку рядом с Марьей и попыталась ее обнять. Та только дернула плечом и отодвинулась.

Воронцова вздохнула. «Сватались к тебе и молодые, и постарше, и кто богаче, и кто бедней — так всем отказ был, ровно шест. Смотри, Марья, такой переборчивой быть тоже не следует — будешь так женихами бросаться, да никто и не захочет тебя брать — кому такая жена нравная нужна?

— Ну и ладно, — независимо сказала Марья. «Не найдется жениха по душе — иночество приму».

— Смотри, какая инокиня-то нашлась, — съязвила Прасковья. «Как что не по ней — сразу ангельским чином грозится. Думаешь, в монастырь тебя только за глаза твои красивые, лазоревые, возьмут? Матушки — они сначала смотрят, побрякивает у послушницы в ларце-то, или нет».

— Батюшка не обделит, — поджала губы Марья.

— А это уж батюшкино дело, ты к родителям-то в кису не заглядывай, захочет — уделит тебе что, не захочет — в одной рубашке в монастырь пойдешь. — Прасковья поднялась и зашагала по горнице. «Ты ж, Марья, белоручка, боярская дочь, не для черной работы тебя растили, не для горшков и ухватов».

— А ты меня, матушка, не пужай, — Марья отложила вышивание и прямо, дерзко посмотрела на Прасковью. «Надо будет — и за ухват возьмусь».

— Дура ты, Марья, и дурь, эту некому из тебя выбить, — спокойно сказала Прасковья. «Чего ты от женихов нос-то воротишь, не кривые, не косые, не убогие какие сватаются. Смотри, досидишься в девках — за вдовца старика только и возьмут, задницы его чадам подтирать».

— А что же? Вона Федосья Никитична — вышла ж замуж за вдовца старика, однако же, как я погляжу на нее, так, мнится мне, с Федором Васильевичем лучше ей живется, чем с молодым мужем, — ответила Марья.

— Молоко у тебя еще на губах не обсохло — о таком судить, — пробормотала Прасковья, а про себя подумала: «Ох, и глаз же у девки — ничего не скроется!»

— Так маменька, оно ж само видно — вона Федосья Никитична непраздна сейчас, а если посчитать — получается, как они повенчались, так она и понесла, — улыбнулась Марья.

— Она еще и считает, бесстыдница — Прасковья остановилась и вздохнула. «Ты Федосью Никитичну с собой не ровняй — вдова она была, не девка».

— Может, мне и повенчаться с кем, подождать, когда он преставится, да и выйти замуж за нареченного своего? — улыбнулась Марья.

— Совсем ты, дочь, умом повредилась, как я погляжу, — Прасковья взялась кончиками пальцев за виски. «У меня голова разболелась — с тобой говорить. И что это за нареченный у тебя возьмется, с неба свалится, али королевич иноземный к нам на Рождественку на белом коне приедет, встанет на колени, да и зачнет тебя молить — мол, выходи за меня, Марья, замуж?»

— Не с неба, и не на белом коне — улыбнулась Марья. «На гнедом коне, с Воздвиженки».

— Как есть, разум тебя покинул. — Прасковья села, облокотившись на стол. «Сколько раз уж тебе, что я, что батюшка говорили — не для тебя Матвей Вельяминов!»

— Не для меня? — Марья прищурилась. «А ежели я тебе, маменька, скажу, что я ему кольцо и ленту из косы спосылала уже? Обручены мы, матушка, нравится вам это с батюшкой или нет!»

— Что! — закричала Прасковья. «Срамница ты, Марья, как еще у тебя язык повернулся — семью так позорить!»

— Что ж тут позорного, матушка — недоуменно сказала Марья. «Девство свое я храню — ровно сейчас из купели крестильной, а что обещались мы друг другу с Матвеем — то дело наше.

Ты вона сама говаривала, что батюшка с матушкой, тебя венцом не неволили — мол, кто по сердцу придется, за того и выходи. Что ж плохого в том, что мне Матвей по сердцу, а я — ему?»

— Да потому что батюшка твой Михайло Степанович ко мне путем посватался, как положено, не в обход воли родительской!

— Какая разница-то, не пойму? — Марья выразительно закатила глаза.

— Вот сейчас отец вернется, он тебе задаст — сказала Прасковья. «Так задаст, что забудешь, как звали тебя, и обрученье твое вылетит у тебя из головы-то, вместе со всей дурью остальной, что там есть. В Смоленск взамуж поедешь!»

— Не поеду! — выпрямилась Марья, ровно струна. «В омут головой нырну, в инокини пойду, но ни за кого иного, окромя Матвея, вы меня не выдадите!»

— Поедешь! — приступила к дочери Прасковья.

— Не поеду! — повторила Марья, прикусив алую губу.

— Кто куда не поедет? — недоуменно спросил стоящий на пороге горницы Михайла Воронцов, переводя взгляд с жены на дочь, что стояли друг напротив друга, ровно кошки перед дракой.

Семейный совет решили собрать на Воздвиженке, у Вельяминовых. Марью оставили дома, под присмотром Степана и строгим наказом — на двор ни ногой.

— Может, спосылать за Федосьей? — спросила Прасковья у Федора Вельяминова.

— Ты что, сестра, — удивился Федор. «Не буду я жену на сносях из подмосковной сюда тащить. Упаси Господи, рожать еще в дороге вздумает. Нет, пусть сидит, где сидела, чрево бережет».

Прасковья только вздохнула, и подумала, что без Феодосии крику тут будет — не оберешься.

Федор Вельяминов посмотрел на стоящего посреди крестовой горницы Матвея и вздохнул.

Отрок, на удивление, виноватым не глядел — гордо вздернув голову, он посматривал на сидевших напротив Воронцовых и даже улыбался.

— Ум-то у тебя есть в голове, Матвей, иль лишился ты его? — устало спросил Федор. «Так девку ославить. Ты ж понимаешь, что ей теперь взамуж ни за кого достойного не выйти».

— Так, батюшка, для того и обручались мы, чтоб повенчаться с друг другом, а не с чужими какими — ответил Матвей. «Не нужно нам с Марьей никого иного».

— Обручились они! — Федор стукнул кулаком по столу так, что зазвенела посуда. «Молоды вы еще, обручаться-то без родительского благословения».

— Ну, вот и дайте нам его, — улыбаясь, сказал Матвей. «Ежели надо подождать с венчанием — так мы с Марьей подождем, время-то терпит».

— А про царя Ивана Васильевича ты подумал? — поинтересовался Федор. «Как он-то посмотрит на свадьбу твою?»

— А что это меняет, батюшка? — спросил Матвей. «Ты ж сам ближний боярин у царя, однако, ведь женат, и потомства сейчас ожидаешь».

— Мне, Матвей, шестой десяток, а тебе сколько? Забыл? — Федор подвинул к себе кувшин с квасом и жадно отпил. «С тобой говорить — ангельское терпение иметь надо, а я не ангел»