-Хорошая она у вас, - добродушно согласился Федор и вспомнил свой шепот: «Тео, Тео, любовь моя, я не верю, не верю…»

-Приеду в Санкт-Петербург, - тоскливо решил Федор, - пойду в тот трактир, у Спаса-на-Сенной, и напьюсь. Дня три буду пить, не меньше. Потом  явлюсь в Горное ведомство, то-то они удивятся. Посадят в крепость, так посадят, Степана им не достать уже. А Степан не пишет.  Думал я, он с Горовицами письмо передаст, как они приезжали. Дети написали, и Ханеле, и Моше, а Степа - нет. Брат, - Федор хмыкнул и сказал месье Вернею: «Теперь вам никакой снег не страшен. Завтра маслобойку  доделаю, и дальше отправимся».

Фермер только потрепал его по плечу: «Нужна работа будет - возвращайся, понял?».

-Спасибо, - улыбнулся Федор и погладил Мишеля по голове, сказал: «Давай собирать инструменты, мыть руки, а потом прогуляемся перед ужином, поищем цветы для мамы».

Тео вышла на крыльцо дома, запахнувшись в простую, шерстяную шаль. Женщина сразу увидела его рыжую, блестящую в лучах заката, голову. Он шел, держа за руку Мишеля, впереди бежала собака Вернеев. Мальчик крикнул: « Мама Тео, смотри, что мы нашли!».

Невиданный, белый, пушистый цветок лег на смуглую ладонь. Федор усмехнулся: «Они вообще летом цветут, мадемуазель Бенджаман, но сейчас хорошая осень, теплая. Называется - эдельвейс».

Мишель восхищенно подергал ее за руку: «Папа по таким камням лазил, мама Тео, чтобы его сорвать, я даже глаза закрыл от страха».

-Месье Корнель, - она покраснела.

-У меня веревка была, - пробурчал Федор и подтолкнул Мишеля к двери: «Беги руки мыть,  сказочник». Мальчик вскинул лукавые, голубые глаза: «Вы друг друга должны по имени называть, раз вы мои родители. А то неправильно получается, - он рассмеялся: «А что на ужин?»

-То, что не доели за обедом, - весело отозвалась женщина. Приложив цветок к щеке, она тихо проговорила: «Спасибо вам, месье Корнель».

Они ушли в дом. Федор все стоял, видя перед собой ее черные, большие глаза, обрамленные тяжелыми, пушистыми ресницами, слыша ее прерывистое дыхание, любуясь зардевшимися, смуглыми щеками.

Он сидел на пороге сарая, затягиваясь трубкой, изредка прикладываясь к оловянной фляжке. «И, правда, хорошая, - пробормотал Федор. Водка  пахла травами,  миндалем, и оставляла на языке сладковато-горький, тревожный вкус.

Федор услышал какой-то шорох. Знакомый голос требовательно сказал: «Дайте-ка». Она опустилась поодаль. Отпив, вернув ему фляжку, Тео коротко рассмеялась: «Как наша, грушевая. Кальвадос в деревянных бочках держат, у него из-за этого привкус есть. А тут, - Федор, в свете трубки, увидел, как она улыбается, - тут чистая водка. Спасибо, месье Корнель».

-Говорят, - сам не зная зачем, сказал он, - что эти сливы, дамасские, сюда, в Европу, привезли крестоносцы.  Мадемуазель Бенджаман, - он почувствовал, что краснеет, - вы не волнуйтесь. Через неделю мы уже в Женеве будем, там хорошие комнаты снимем…

-Месье Корнель, - ее голос был низким, страстным, почти гневным, - неужели вы думаете, что мне это важно? Я до двух лет в бараке жила, с другими неграми, до семнадцати - рабыней была. Я и готовить могу, и полы мыть…, Все это ерунда, - Тео поднялась,  и он тут же встал.

-Мишель счастлив, - тихо продолжила она. «Вы же не видели, месье Корнель, каким он в Париже был, бедное дитя. Жить с этим чудовищем под одной крышей…, -Тео поморщилась. «А теперь маленький знает, что у него есть семья, настоящая…, Я только за это обязана  благодарить вас, месье Корнель, до конца дней моих».

-Это мое сердце бьется, - понял Федор. «Господи, какая она красивая, так бы век на нее и смотрел».

В свете  звезд ее глаза отливали золотом, темные волосы, заплетенные в тяжелые косы, падали ниже талии.

Он ощутил прикосновение ее руки. Федор вздрогнул: «Не надо, мадемуазель Бенджаман. Я прошу вас, не надо. Не надо ничего делать из жалости. Пусть все остается, как было, - он склонил голову и добавил: «Доброй вам ночи».

Дверь сарая закрылась. Тео все стояла посреди двора, стягивая на груди шаль,  чувствуя на губах сладкий, сливовый вкус.

Ему снились телеги, наполненные людьми, толпа на площади, вороны, что кружились над эшафотом. Тяжелый, серый нож гильотины упал вниз, голова покатилась на мокрые доски, и он услышал пронзительный, жалобный крик: «Нет! Нет!». Шел дождь, поливая головы людей, в окровавленном сене корчилась какая-то женщина. Белокурый, коротко стриженый ребенок, подняв голову, показывая ее Федору, горько сказал: «Не успеешь».

-Нет, нет…, - пробормотал он и услышал, совсем рядом, шепот: «Не надо, не надо…Я здесь…». У нее были прохладные, ласковые, длинные пальцы. «Не надо, месье Корнель, - она обняла его и покачала - как мать ребенка. «Я здесь, я с вами…»

-Как вы…, - Федор отстранился. Она поставила на земляной пол свечу, в оловянном подсвечнике и мимолетно улыбнулась: «Я не могла спать, месье Корнель. Расскажите мне, - Тео коснулась его плеча. Она была в одной холщовой, длинной рубашке и накинутой на плечи шали. Волосы падали вниз, окутывая ее темным плащом.

Он потянулся за кувшином с водой и Тео велела: «Дайте». Она сама налила ему воды. Федор вздохнул: «Этот сон…, Я его уже видел, много раз…».

Тео слушала. Потом она, на мгновение, опустив веки: «Я уверена, они выберутся. Вы же спасли нас, месье Корнель, а ведь во сне я вам тоже говорила: «Не успеешь». А вы успели».

-Все еще розами пахнет, - вздохнул Федор. «Мадемуазель Бенджаман…- он отвел глаза, - я же вам говорил, не надо…, Если вы из благодарности…

-Молчи, - велела она. Наклонившись, Тео стала целовать его лицо, - закрыв глаза, будто слепая, ощупывая пальцами его руку.

-Молчи, молчи…- ее голос надломился. «Господи, какой дурак…, Тогда, в январе, этот мерзавец принес мне голову Франсуа, вместе с иконой, и сказал, что ты погиб. Я не верила, ни на мгновение не верила, не могла поверить…, Господи, как я плакала тогда. Потом, на следующей неделе, я увидела белую розу, среди тех цветов, что мне доставили. И я сказала - Господи, спасибо тебе, он жив. И я поняла, -  она замолчала, и, справившись с собой, продолжила, - поняла, что живу, потому что у меня есть ты, Теодор. Так что молчи, и дай мне сделать то, что надо было сделать пятнадцать лет назад, - Тео приникла к нему. Он, все еще не веря, осторожно обнимая ее, чувствуя ее тепло, шепнул: «Я не могу, не могу, любовь моя…, Так нельзя, ты не все знаешь…»

-Ты мне расскажешь, - яростно, сквозь зубы, отозвалась она, срывая с себя рубашку, отбрасывая шаль. «Только потом, потом, Теодор…»

Она знала, знала, что будет именно так. «Как долго я ждала, - подумала Тео, вдыхая запах свежего дерева, леса, прижимая его к себе, говоря что-то ласковое, неразборчивое, нежное. «Господи, спасибо тебе, спасибо, я никуда, никуда его больше не отпущу».

-На тебя больно смотреть, - шептал он, - как на солнце. Ты вся светишься, любовь моя, ты вся сияешь, …Я не могу, не могу больше ждать, пожалуйста….

Она вцепилась руками в сено, комкая его, откинув назад голову, и увидела перед собой небо – просторное небо, огромное, без конца и края. Она летела, подчиняясь ветру, отдавшись на его волю, а потом, смеясь, почувствовала, что может управлять стихией - одним движением руки.

-Так оно и будет, - еще успел сказать себе Федор. «Когда мы станем властелинами небес. Когда человек оторвется от земли, и увидит перед собой другие миры».

Свеча опрокинулась на земляной пол, и, зашипев, потухла. Не осталось ничего вокруг, кроме их шепота, их дыхания, кроме крупных, ярких звезд, что светили в маленькое оконце сарая.

Потом она лежала, прижавшись к нему, чувствуя его руки, что гладили ее тело - везде, до самого последнего уголка. Тео рассмеялась: «Можешь мне не говорить, Теодор. Ты собирался устроить нас в Вене и потом уехать в Россию».

-Откуда ты…, - удивился Федор. Тео, приподнявшись, приложила палец к его губам: «Я видела твои глаза, когда мы еще лесами шли, и ты Мишелю рассказывал о, - она сказала это слово по-русски, - тайге. И потом, - Тео потерлась щекой о его щеку, - я тебя пятнадцать лет знаю, Теодор. Я все замечаю».