В соборе больше не было Мадонн. Даже распятия не было. Стены были задрапированы трехцветными флагами. Внизу, под наскоро построенной, деревянной трибуной, был слышен шум толпы, что заполняла все пространство нефа.

На месте алтаря были устроены убранные цветами и каскадом тканей подмостки. «Месье Давид, - сказал Робеспьер, наклонившись к ребенку, - отлично поработал над убранством храма Разума. Да, Мишель?»

-Это собор Парижской Богоматери, - холодно сказал ребенок. Робеспьер злобно подумал: «Как только Тео родит мне сына, следующей весной, я избавлюсь от этого отродья. Посажу его в камеру в Тампле. Пусть там сдохнет, вместе с ребенком Капета. Когда  вдове Капет отрубят голову, я ее щенка переведу обратно в тюрьму».

Он улыбнулся и захлопал - Тео появилась на подмостках, в струящемся шелке, с гордо откинутой назад, темноволосой головой.

-Когда она, на глазах всего Парижа, отдаст мне свою руку, у алтаря Разума, перед Высшим Существом, - сказал себе Робеспьер, - я объявлю себя верховным жрецом нового культа. Надо подумать о жертвоприношениях, гекатомбе,  как у древних. Гильотину можно поставить прямо здесь, и начать церемонию с массовой казни. А потом - радость, венки, нас понесут на руках по улицам Парижа...

Тео нашла глазами Мишеля - он сидел, рядом с Робеспьером, маленький, в простой, шерстяной блузе и штанах, в беретике с трехцветной кокардой.

Она улыбнулась публике, толпа восторженно заревела. Тео начала читать монолог Богини Разума.

-Слова, какие бездарные, - она вздохнула. «Господи, прости, прости меня. Если бы не Мишель, я бы на это не пошла...»

Она вспомнила, как Робеспьер, приставил пистолет к затылку мирно спящего ребенка: «Для революции нет детей и родителей, милая, нет мужей и жен. Есть ее соратники, и есть противники. Я не пожалею ни тебя, ни своего сына для того, чтобы революция продолжалась. Ты помни это, и не прекословь мне, Тео».

-Господь тебя накажет, - сухим, измученным голосом сказала женщина, и услышала короткий смешок.

-Бога нет, - отозвался Робеспьер. Убрав оружие, погладив Мишеля по голове, он  вышел из детской.

-Говорят, везде церкви разграбили, - думала Тео, двигаясь по сцене. «В Рошфоре привели священников  - и католиков, и протестантов, - и заставили прилюдно отречься от религии.  Робеспьер месье Фуше хвалил. Тот в Невере не только церкви закрыл, но и кресты с кладбища снес. Теперь его в Лион отправили, восстание подавлять. Опять людей расстреливать будут, как в Вандее. Все равно, шепчутся, что там, на западе, люди продолжают бороться, в леса ушли. Надо бежать, - велела себе Тео. «Брать Мишеля, и бежать. А как? Джон и Марта сами  головой рискуют, и у них ребенок.  Констанцу до сих пор ищут. Ладно, - она вскинула руку вверх и завершила монолог, - придумаю что-нибудь. Нельзя тут оставаться».

Собор взорвался аплодисментами. Робеспьер, поднявшись на трибуне, приняв из рук депутатов Конвента роскошный венок, дождался тишины.

-Граждане! - высоким, чистым голосом начал он. «Братья! Друзья! Кровь, пролитая мучениками революции, взывает нас к мести!  Франция освободилась от ярма дворян и попов! Не остановимся, пока последний из них не будет предан смерти».

-Смерти! Смерти! - пронеслось среди массы людей.  «Долой нахлебников, долой паразитов!»

-Мы вступаем в новую эру, - вдохновенно продолжил Робеспьер, - эру свободы, равенства и братства, век разума, время, когда каждый честный труженик сможет работать на благо своей семьи и своего народа. Возблагодарим же Разум, граждане, увенчаем его богиню лаврами, и поклянемся - никогда не предавать дела революции!

Толпа заревела, он взошел на подмостки. Тео, наклонив голову, почувствовав тяжесть венка, услышала его шепот: «Сейчас я объявлю о нашей свадьбе, милая».

-Через две недели, - Робеспьер повернулся к толпе, взяв Тео за руку, - здесь же, на алтаре Высшего Существа, богиня Разума, олицетворение наших идей, моя верная подруга,  мадемуазель Бенджаман - будет соединена со мной священным союзом нового брака!

Знамена заколыхались, птицы закружились под сводами собора. Мишель, подавшись вперед, стиснув кулачки,  чуть было не крикнул: «Папа!»

Высокий, мощный мужчина в старой, крестьянской блузе, с грубым шарфом на шее,  натянул вязаную шапку на лоб. Поймав взгляд Мишеля, - он стоял почти у самой трибуны,  мужчина приложил палец к губам.

Мишель увидел, как отец уходит, проталкиваясь через толпу. Мальчик облегченно подумал: «Папа вернулся. Теперь все будет хорошо. Все, все будет хорошо».

Федор вышел на паперть собора. Свернув за угол, пройдя через мост, он добрался до острова Сен-Луи. Тут было тихо.  Федор, оглянувшись, сняв шапку,  вытер пот со лба. Сена текла мимо, - серая, широкая.  Над рекой кричали чайки, золотые листья  деревьев лежали на булыжниках. День был туманным, зябким.  Он, чиркнув кресалом, закурил:

-Через две недели. Нет, пока я жив - такого не будет. А меня - он усмехнулся, - ранили, но легко. Я  уже через десять дней и поднялся. Вот и хорошо, мадемуазель Бенджаман и Мишелю я живым нужен.

Он выбросил окурок в Сену и быстрым шагом пошел на север, к трущобам вокруг рынка.

В очаге весело горел огонь, пахло наваристым, мясным супом и хорошим табаком. На грубом, чисто выскобленном деревянном столе стояло глиняное блюдо с устрицами.

Джон разлил по бокалам белое бордо. Федор, попробовав, кивнул: «Отличное. Когда мы Самюр брали,  там такое анжуйское нам вынесли, что я подобного и не пробовал никогда. Розовое. Прямо бочки на улицу выкатывали, не поверишь».

Герцог поставил на стол горшок с супом. Выложив ложки, он присел напротив. «Хорошо выглядишь, - заметил Федор, принимаясь за еду. «Хромаешь только». Джон развел руками: «Тут уже ничего не поделаешь. Хотя, куда мне надо, я дойду. Так ты в Вандею возвращаться не будешь? - он зорко взглянул на Федора.

Тот отложил хлеб: «Де Шаретт меня отпустил. Не хотел, конечно. Говорил, что и в лесах от меня польза будет, но сам посуди - если не я, то кто отсюда мадемуазель Бенджаман вызволит? Не оставлять же ее и Мишеля на произвол судьбы, недостойно это. Довезу их до Вены, а сам в Россию поеду».

-Теодор! - строго сказал герцог. «Ты, никак, с ума сошел».

Голубые, в рыжих ресницах глаза тоскливо взглянули на него.

-Ты не понимаешь, - тихо сказал Федор. «Я почти два десятка лет по свету скитаюсь. Я и раньше хотел..., - он прервался. Закрыв глаза, он тихо добавил: «Я же там родился, Джон».

Федор вспомнил бесконечные пространства вандейских лесов, запах мха, высокие, уходящие в голубое небо сосны, обросшие мхом, старые бревна гати, что вела через болото и голос кого-то из повстанцев: «Если так на север держать,  то нашими лесами можно через всю Бретань пройти, и никого не встретить».

Он лежал, закинув руки за голову, смотря на крупные, яркие августовские звезды и, наконец, сказал себе: «Пусть в крепость посадят, Федор Петрович. Пусть сошлют. Все же дальше России не отправят. А она, - Федор вздохнул, - пусть будет спокойна и счастлива, вот что. Она и маленький. Делай что должно, как говорится, а потом - будь что будет».

Джон помолчал. Наконец, потянувшись, герцог положил ему руку на плечо: «Я понимаю. Я тоже, - он неожиданно замялся, - иногда думаю, - пусть Маленький Джон  дальше работает, а я уеду с Мартой в Оксфордшир, буду в саду возиться. Не так уж много мне осталось».

-Ты всех нас переживешь, - хмыкнул Федор. «Шестой десяток тебе, и ребенка ждете. А я так и умру - холостым и бездетным. Давай, - он стал хлебать суп, - рассказывай, что ты придумал».

Выслушав, он повертел в руках оловянную вилку: «Королеву, значит, так спасти и не удастся? Я знаю, вы там планировали что-то, в сентябре.  Даже до наших лесов дошло».

Джон оглянулся на дверь, и сочно выругался:

-Если бы нам с Мартой это поручили, мы бы все сделали, уверяю тебя. Но граф Прованский, он же - регент, - решил по-другому. Два десятка человек на эшафот отправились, а ее величество  перевели из Тампля в Консьержери, хотя Марта и там ее отыскала, конечно.  Нанялась полы мыть. Так что, - он горько вздохнул, - нам хотя бы Луи-Шарля вывезти в Англию…Граф Прованский обещал, что на западной заставе будет стоять наш человек.  Меня с ребенком выпустят из города. У нас и пароль есть, и отзыв.