— Я тебе дам рекомендательные письма, я знаю тамошних директоров, — Лавуазье нежно поцеловал ее. Констанца, потрепав его по белокурой, коротко остриженной голове, развязывая пояс своего холщового передника, улыбнулась: "Я через две недели и вернусь уже, Антуан".

— Я буду скучать, — Лавуазье посмотрел в темные, большие глаза: "Господи, а я ведь и вправду люблю ее, эту девочку. Констанцу. И Мари-Анн — тоже люблю. Вот же угораздило, на старости лет".

— Иди сюда, — велел он, и, поднес ее руку к губам: "Потом мы сможем уехать, Констанца. Дня на три, в деревню, на Сене. Там совсем глухое место, нас там никто не узнает. И тогда…, - он ощутил прикосновение ее нежных губ и шепнул: "Ты даже на вкус, как чернила. Опять перья грызла".

— И тогда все будет хорошо, — твердо сказала себя Констанца, целуя его. Она посмотрела на сланцевую доску, — названия химических элементов были написаны в столбик, таблицей, и спросила: "Что это?"

Лавуазье покраснел и махнул рукой: "Так, бесплодные попытки как-то их классифицировать, выстроить…, Пока ничего не получается".

— Получится, — уверенно сказала Констанца, отгоняя от себя то, что вставало перед глазами, — смуглое, искаженное лицо, и его шепот: "Не ломайся, ну!"

— Непременно получится, Антуан, — повторила она, замерев в его руках, не двигаясь, слыша, как бьется его сердце.

Жанна сняла шелковую, с большими полями, украшенную цветами шляпу. Встряхнув белокурыми локонами, оглядевшись, женщина улыбнулась: "У вас очень мило, месье Робеспьер. Только табаком пахнет, — она сморщила нос.

В гостиной, — с натертым, блестящим паркетом, — было чисто, ветер из раскрытого окна чуть шевелил вышитое покрывало на кушетке.

Мужчина развел руками: "Я стараюсь курить поменьше, но, сами понимаете, за работой не всегда получается. От вас фиалками пахнет, мадемуазель де Лу, — он все смотрел на нее, — это мой любимый запах. Моя матушка их выращивала, фиалки. Она умерла, когда мне шесть лет исполнилось, — он погрустнел и добавил: "У нас в Аррасе был домик, прямо на реке, и очень красивый сад. Я до сих пор помню, как матушка срезала цветы, у нас они всегда в гостиной стояли".

— Как тут, — тихо сказала Жанна, указав на фарфоровую вазу на камине. "Тоже фиалки, месье Робеспьер. Спасибо вам".

— Питер мне не дарил цветов, — вспомнила она. "Месье Корнель каждую неделю Тео белые розы присылает, а мне — никто никогда не дарил цветов. Только Максимилиан".

Они встречались почти каждый день — ненадолго, в саду Тюильри, Робеспьер приносил ей книги. Они сидели на скамейке, ветер играл его волосами, голубые глаза смотрели на нее — тоскливо, отчаянно. Потом он спохватывался и краснел: "Не обращайте внимания, я просто…, Не обращайте внимания, мадемуазель де Лу"

— Просто Жанна, — как-то попросила она, положив маленькие пальцы на рукав его сюртука. "Мы же с вами друзья, месье Робеспьер".

— Друзья, — неожиданно горько ответил мужчина и тут же тряхнул головой: "Простите. Я счастлив хотя бы этим, мадемуазель де Лу, и не жду большего".

— Давайте, я сварю кофе, — предложила Жанна. "Вы только покажите мне, где кухня".

— Что вы, — рассмеялся Робеспьер. "Я всю жизнь провел в одиночестве. Умею и кофе варить, и готовлю неплохо. Если бы вы приехали ко мне в Аррас, я бы угостил вас нашей едой, у нас кухня отличается от той, что в Париже".

— Я знаю, — оживленно сказала Жанна. "Я делаю фламиш, это ваш пирог, с луком-пореем и сыром. Мадемуазель Бенджаман такого не ест, из-за фигуры, а мне он нравится. Еще у вас отличная баранина, от тех овец, что у моря пасутся, цветная капуста и артишоки".

— И не заткнешь ведь ее, — устало подумал Робеспьер. "Господи, как мадемуазель Бенджаман такое терпит, я уже на третий день был готов ее задушить. Ничего, скоро моя королева избавится от этой простушки, такой действительно — только пирогами на улице торговать. Хорошенькая, но дура дурой. Скорей бы уже уложить ее на спину. Надеюсь, в постели она не такая болтливая. Там я ей просто не дам рта раскрыть, — он подавил усмешку и ласково сказал: "Моя матушка готовила фламиш, мне он тоже очень нравится".

— Я вам испеку, — радостно пообещала Жанна.

Когда они уже сидели за столом, и девушка разливала кофе в серебряные чашки, Робеспьер вдруг сказал, глядя на ее нежные, молочной белизны пальцы:

— Знаете, мадемуазель де Лу, как моя матушка умерла, отец нас бросил, я его и не видел после этого. Я ведь незаконнорожденным был. Мои родители поженились уже после того, как я родился. Потом меня и брата — бабушка растила, — он чему-то рассмеялся. "Я всегда хотел, чтобы у меня была семья, — любимая женщина, много детей — мальчиков и девочек. И сад с фиалками, и дом на реке, — добавил он, и обвел рукой гостиную. "А вместо этого живу один".

— Три дня квартиру убирал, — смешливо подумал Робеспьер. "Жан-Поль такую грязь развел, даже шлюху сюда стыдно было бы привести. А он приводил, и не шлюху — не зря я в кабинете серебряную шпильку нашел. Светская дама. Есть такие, любят пощекотать себе чувства, отдаться революционеру. Ничего, когда мы придем к власти — отправим всех этих аристократок, во главе с австриячкой, в тюрьму. Там им достанет посетителей".

Он вспомнил зеленые глаза, бронзовые, пышные волосы: "Герцогиня Экзетер — там же закончит. Надо будет издать указ о лишении иностранцев гражданских прав во Франции и конфискации их имущества. После того, как головы Бурбонов покатятся с эшафота".

— Один, — грустно повторила Жанна. Робеспьер, ласково поглядел на чуть заметный румянец на белых щеках женщины: "Иногда хочется возвращаться не в пустые комнаты, а домой, к теплому очагу, к той, которую любишь, которая рада тебя видеть, к детским улыбкам…, Да что там говорить, никогда такого не будет".

Жанна повертела чашку. Женщина робко спросила, опустив темные, длинные ресницы: "Почему?"

— Пора, — велел себе Робеспьер. "Зарделась, и дышит часто. Заодно и развлекусь — бесплатно и безопасно. У нее, если и был мужчина, то, наверняка, очень, давно".

Он поднялся. Пройдя к окну, глядя на дом, напротив, на Рю д’Анжу Дофин, Робеспьер вздохнул: "Например, вы, мадемуазель де Лу. Подождите, — попросил он, — не прерывайте меня. Я, казалось бы, смелый человек, на дуэлях дрался, а, глядя на вас — сразу все бесстрашие теряется. Я, чтобы это сказать, — он помолчал, — недели две с духом собирался".

— Мадемуазель де Лу, — страстно продолжил Робеспьер, — что я вам могу предложить? Юрист, депутат Генеральных Штатов, даже деньги у меня кое-какие есть, семейные. Вы привыкли к театру, к блеску. Вокруг вас, — я же видел, — актеры, художники, ученые, дворяне, в конце концов. Вы и сама дворянка.

Жанна махнула рукой: "Что вы, месье Робеспьер, одно имя, больше ничего. Денег у нас в роду никогда не было".

— А я — третье сословие, буржуа, — он стоял, засунув руки в карманы сюртука. Жанна вздохнула: "Как жалко его. У Питера хотя бы сын есть, приемный, и вообще — мы все родственники, а у Максимилиана никого нет".

— Так вот, — упрямые, голубые глаза твердо посмотрели на нее, — как я могу посметь объясниться вам в любви, Жанна? Закончат заседать Генеральные Штаты, я вернусь к себе в Аррас, к жизни провинциального судьи. По вечерам буду играть сам с собой в шахматы, читать, а в воскресенье, после церкви — ловить рыбу в нашей Скарпе.

— Отлично я о церкви ввернул, — похвалил себя Робеспьер. "И молодец, что удерживался от атеизма в разговорах с ней — она крестик носит. Наверняка, уже спит и видит, как мы стоим на коленях у алтаря, держась за руки. Имена детям тоже придумала, гусыня, глаза как заблестели".

— И, кроме рынка, — с горькой усмешкой закончил Робеспьер, — мне там некуда будет вас пригласить, Жанна.