Юноша мягко закрыл за собой дверь. Эстер поглядела на свой акушерский саквояж: "Дождись, пока увезут Констанцу, и поезжай в Беркширы. Там миссис Онатарио, миссис Франклин — они тебя приютят до родов. До января. Потом отдай ребенка на воспитание и возвращайся в Бостон. Вот и все".

Женщина внезапно стиснула пальцы — они дрожали. "Не хочу! — жалобно сказала Эстер. "Не хочу, это же мое дитя, как это — никогда его больше не увидеть? Пожалуйста, Господи, не наказывай ты меня так!".

Она опустилась на потрепанный, истертый ковер в передней и заплакала, спрятав лицо в ладонях.

На кружевной скатерти, в высоких, серебряных подсвечниках, горели белые свечи. Эстер внесла курицу. Меир, поднялся и забрал у нее блюдо: "Позвольте мне".

— Как будто мама готовила, — сказал он, улыбаясь. "Я маму помню, мне шесть лет было, когда она умерла. Вы тоже мать рано потеряли?"

— В двенадцать, — Эстер вздохнула. "Потом наш отец уехал на эпидемию чумы, в Ливорно, и погиб. Его и похоронили там, — она посмотрела на юношу: "А кто вам на Синт-Эстасиусе готовит, Меир?"

— Да я сам как-то наловчился, — усмехнулся тот. "Все же с шестнадцати лет один живу. Сначала в Нью-Йорке, потом вот Континентальный Конгресс меня туда, на Карибы, отправил. Я рад, что с Тео все хорошо, — он отложил вилку и вспомнил низкую, тесную каюту, запах соли и ее нежные губы. "Пусть будет счастлива, — вздохнул про себя Меир, — понятно, что у нас ничего бы не вышло".

Эстер все смотрела куда-то вдаль. Потом, очнувшись, она пробормотала: "Простите. Я задумалась".

— Оставь, — сказал себе юноша, — что за ерунда. Она тебя на четыре года старше, зачем ты ей нужен? Она, наверное, и помолвлена уже, просто мне не говорит.

Но ее черные, обрамленные длинными ресницами, глаза были опущены к столу. Меир заметил легкий, — словно лучи рассвета, — румянец на белых щеках.

— А вы и не едите ничего, Эстер — озабоченно сказал он.

Женщина повертела нож. Помолчав, она ответила: "Нет аппетита".

Меир поднялся. Посмотрев на вечерний, тихий сад за окном, он внезапно повернулся. "Эстер, — юноша откашлялся, — вы мне скажите, если вас что-то беспокоит. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь. Я же вижу — что-то не так".

Она комкала в руках угол скатерти. Потом Эстер еле слышно проговорила: "Ничего уже не изменить, Меир. Простите, но мне никто…, - женщина внезапно закусила губу. Он с ужасом увидел слезинку, что ползла по щеке. В свете свечей ее глаза играли золотом.

— Такого не бывает, — уверенно сказал Меир. Он подтащил стул и сел рядом с ней. "Все можно исправить, Эстер. Поверьте человеку, который всю жизнь только и разгребает ошибки других, — он широко улыбнулся. "Вы знаете, в каком состоянии были финансы Континентальной Армии и вообще этой страны? — он повел рукой.

— Мы были всем кругом должны. Доходило до того, что мистер Соломон лично, под свое имя, брал кредиты для снабжения войск. А сейчас, — он поправил белый, шелковый галстук, — мы как следует, взялись за дело, и бюджет уже не напоминает решето. Так что говорите, дорогая невестка, — он увидел ее маленькую руку с грубым, золотым кольцом, и горько подумал: "Из доллара же Хаиму его сделали. Бедная девочка, что с ней такого случилось?"

— Я…, - она помолчала, кусая губу и, глубоко вздохнув — стала говорить.

Меир внимательно слушал. Потом, потянувшись за кофейником, он разлил кофе: "Я же говорил вам — не бывает безвыходных ситуаций, милая невестка. Мы с вами завтра поедем в Филадельфию, только, вместо того, чтобы вас освобождать — я на вас женюсь, вот и все. То есть, вернее, вы скажете раввинам, что хотите выйти за меня замуж, вас же спрашивать будут, — он ласково посмотрел на заплаканное лицо женщины.

Эстер вытащила из рукава платья носовой платок. Отвернувшись, она высморкалась: "Он же совсем мальчик, ему двадцать три года, что он понимает? А Дэниелу, — напомнила она себе, — двадцать пять. Дэниел на мне женится, конечно, если я попрошу. Но я, ведь его не люблю, совсем, и он меня — тоже. Господи…"

Она глубоко вздохнула. Так и не смотря на Меира, Эстер проговорила: "Доктор Абрахамс мне объяснял…, Если мы не…, не станем мужем и женой…, мы потом сможем развестись".

Меир даже закашлялся. "Вряд ли, дорогая невестка, учитывая, что у нас родится ребенок. Когда, кстати?"

— В январе, — Эстер зарделась и совсем низко опустила голову. "Но ведь вы меня не любите, Меир, и я вас — тоже. Мы сегодня в первый раз увиделись".

— Мои родители, — Меир повел рукой, — в старые времена поженились. Они оба тогда еще в Нью-Йорке жили. Папа с мамой два раза перед свадьбой встречались. У вас, в Старом Свете, думаю, так же было.

— Хуже, — Эстер улыбнулась сквозь слезы. "Мою маму из Франкфурта в Амстердам привезли за три дня до хупы. До этого с отцом они только переписывались".

— Вот видите, — рассудительно заметил Меир, разрезая пирог с миндалем, — значит, все будет хорошо.

Он смотрел на ее руки, что все еще мяли скатерть, на тонкие, с коротко остриженными ногтями пальцы, и, наконец, добавил:

— Вы только не плачьте, Эстер. Не надо, вы же сама акушерка, вы знаете, — это плохо для маленького. Все уладится, я вам обещаю. И потом, — Меир внезапно рассмеялся, — вы готовите гораздо лучше меня, если честно. И я теперь могу не прятать каждый раз бумаги при уборке.

— Вы меня не любите, — упрямо повторила она. "Не надо этого делать, Меир, я уеду, и…"

— И оставите свое дитя у чужих людей? — жестко спросил он. "Эстер, это же ребенок, не надо лишать его матери. И отца, — он почему-то вздохнул.

Часы красного дерева мерно тикали. Она неглубоко, прерывисто дышала. Встряхнув головой, Эстер шепнула: "Спасибо вам".

Меир присел на каменный подоконник. Взглянув на клен за окном, он усмехнулся про себя: "Вот так сразу — и жена, и ребенок, Меир Горовиц. Кто бы мог подумать?"

— Только вы должны мне кое-что обещать, Эстер, и никогда не нарушать это обещание, — его серо-синие глаза внезапно стали твердыми.

— Как клинок, — подумала женщина. "Понятно, почему люди ему доверяют. Вроде бы и юноша, молодой еще, улыбка приятная. Почему бы и не поболтать с ним? А потом он вот таким становится. Хаим же мне говорил, Меир еще до отъезда на Синт-Эстасиус несколько шпионов нашел, из тех, что британцы к патриотам засылали".

— Что? — женщина подняла голову.

— Дэниел не должен ничего узнать, — просто ответил Меир. "И дитя тоже. Это наш ребенок, и так будет всегда. Я буду его отцом, Эстер, и никто другой".

Ставня заскрипела. Он, потянувшись, набросив на нее крючок, пробормотал: "Надо будет тут привести все в порядок, перед отъездом, и дом сдать".

— Но вы, же друг Дэниела, — тихо сказала женщина. "Как вы сможете, после такого…"

Меир пожал плечами. "Одно другого не касается. Вы и наши дети — это моя семья, а Дэниел, как был моим товарищем, так и останется".

— Но ведь если потом этот ребенок…,- Эстер сцепила пальцы, — захочет жениться на дочери Дэниела…, Или выйти замуж…

— Когда захочет, — рассмеялся Меир, — тогда и будем решать.

Она все сидела, не смотря на него, а потом тихо сказала: "Хорошо. Я обещаю, Меир".

— Спасибо за обед, — он поклонился. "Завтра в семь утра я за вами заеду, возьмите саквояж. Раз уж мы женимся, то и переночуем в Филадельфии".

Эстер открыла дверь в тихий, вечерний сад. Меир, подняв голову, улыбнулся: "Скворечник. Это мы с папой и Хаимом делали, мне восемь было, а Хаиму — десять. Вам понравится на Синт-Эстасиусе, Эстер, обещаю. У меня там сад большой, море всегда теплое и до синагоги — двести футов пешком, не то, что здесь. Спокойной ночи".

Он прикоснулся пальцами к мезузе. Эстер, проводив его взглядом, опустившись на ступеньки, закуталась в шаль. Она погладила свой плоский живот: "Вот так, милый. И мать у тебя будет, и отец. Разве же я могла подумать? Да и кто мог?"