— Хорошо, — подумал он, зевая, похлопав рукой по своей суме. "Озеро это интересное, отличное озеро. И оазис там, рядом очень кстати, — в пресной воде недостатка нет. Побуду тут еще немного, образцы солей и минералов опишу, — и в Париж. Там такого и не видел никто".

Он устроился удобнее. Закрыв глаза, вздохнув, Федор попросил: "Пусть она мне приснится, Господи. Хотя бы ненадолго".

Ветер гулял по разоренной, сожженной равнине, на горизонте стоял сизый дым. Она шла, босиком, держа за руку маленького, лет четырех, белокурого мальчика. Федор издалека увидел ее тяжелые, темные волосы. Подол бедняцкого платья был испачкан в золе. Сзади нее шло еще двое детей — постарше, тоже белокурые, мальчик и девочка, в истрепанных лохмотьях. Они несли какую-то плетеную корзину. Федор заметил капли крови, что падали на землю. Нагнав их, он позвал: "Тео!".

Она обернулась. Федор заметил седину на ее висках. Под черными глазами залегли тяжелые, набухшие мешки.

— Надо успеть, — вздохнула женщина. Белокурый, голубоглазый мальчик прижался к ней. Она повторила: "Надо успеть".

Дети опустили корзину. Мальчик — с болезненным, уставшим, в синяках, лицом, порывшись в ней, достал отрубленную голову. "Мой папа, — сказал он девочке. "А у тебя — свой есть, найди его".

Та кивнула и подняла еще одну голову. "А ты — сказала Тео, глядя в глаза Федору, — не успеешь". Он посмотрел на голову, что держала девочка, и крикнул: "Нет!".

Он проснулся и, слушая шум дождя, повторил: "Надо успеть". Затоптав костер, Федор отвязал мула и вздохнул: "Придется нам с тобой прогуляться по грязи, дружище".

Федор шел на запад, под бесконечным дождем, туда, где небо над Иерусалимом полыхало десятками, сотнями молний.

Ева выпила вина. Рассматривая кусочек пергамента, что лежал на ее ладони, девушка удивленно спросила: "И это все? Это приведет сюда Теодора, и он будет любить меня?"

Горовиц усмехнулся, глядя на маленькие, огненные шары, что висели в проеме окна. Темное небо освещалось молниями. "Летите, — велел им мужчина, — хватит уже, пусть от этого Судакова и следа не останется".

Он повернулся к дочери, и, забрал амулет: "Приведет. Это пока. А вторую часть, милая, — Горовиц стал целовать ее шею, — я напишу после того, как ты мне докажешь, что ты по-прежнему меня любишь".

— Папа, — задыхаясь, ответила Ева, — ну как ты можешь, я всегда…

— Иди сюда, моя голубка, — он опустил голову между ее раздвинутых ног: "Я с этого начинал, как ей три годика было. Девочка моя, единственная моя…"

Ева застонала: "Папа, милый мой, я тебя люблю!" Александр, притянув ее к себе, велел: "Покажи мне, что ты там с этим Авраамом делала. Он теперь до конца дней своих — тебя не забудет. Вот так, милая, — он запустил руки в каштановые волосы, — вот так, поласкай папочку, он очень тебя любит…"

— Тоже, как в три годика, — улыбнулся он, чувствуя губы дочери. "Такая неловкая была, счастье мое, а потом научилась. Теперь нам ничего не страшно — денег будет столько, что руки по локоть в них искупаем. Какому монарху не захочется пользоваться всей мощью гнева Господня? А я теперь понял, как ее вызывать, умею".

Он потянулся, и, прервав дочь, — надел ей на шею золотой медальон. "Когда появится твой Теодор, — велел Горовиц, ставя ее на четвереньки, — отдашь ему половину. Но вы всегда будете вместе, не бойся, — он погладил дочь по спине: "Сейчас я допишу тот амулет, и он вечно будет любить тебя".

Ева вздрогнула — каменные плиты пола чуть сдвинулись. Она услышала откуда-то сверху свист ветра. Столб золотого огня сверкнул из тяжелых туч, черепица на крыше дома задымилась, разламываясь на куски. Ева, подняв глаза, увидела в проеме двери знакомую, рыжую голову.

— Я ее заберу, — сказал себе Пьетро, превозмогая боль в руке. "Заберу и увезу отсюда. Мы всегда будем вместе. Она меня спасет, она, единственная"

Он шагнул в комнату, вдохнув запах мускуса, гари, расплавившегося воска, — тяжелый, стойкий запах. Пьетро услышал лихорадочные, сбивчивые стоны.

— Еще, папа! — потребовал девичий голос и она рассмеялась: "Лучше тебя только Теодор, но ты ведь не обижаешься?"

— Нет, голубка моя, — сквозь зубы ответил Горовиц. Подняв глаза, он увидел перед собой дуло пистолета. Раздался сухой, резкий щелчок, Ева отчаянно закричала. Пьетро, отступив на мгновение, замер — из расколотого черепа мужчины хлестала кровь, было видно что-то серое, переливающееся, пульсирующее. Потолок комнаты задрожал. Он, едва успев схватить обнаженную, испачканную кровью отца девушку, — бросил ее в угол, прикрыв своим телом.

Золотой луч осветил комнату. Пьетро, зажмурив глаза от невыносимого, небесного сияния, услышал дрожащий голос Евы: "Ты убил его! Ты убил моего отца! Я ненавижу тебя, уйди, и больше никогда не появляйся!"

Дождь заливал комнату, хлеща через проваленный потолок. Ее лицо было мокрым от крови и слез, серые, широко распахнутые глаза, смотрели на обугленный, скрюченный труп.

— Теперь Теодор никогда меня не полюбит, — подумала Ева. Склонившись над телом отца, подобрав пистолет, — девушка навела его на священника.

— Ева, — тихо сказал Пьетро, вставая на колени, — Ева, он же взял тебя силой, голубка моя, невинная моя…, Он мерзавец, я просто наказал его…

Ее губы искривились. "Я жила с ним с тех пор, как мне было три года, — спокойно сказала Ева, закинув голову к темному небу, глядя на хлещущие по городу молнии. "Я любила его, и он любил меня, Пьетро. А еще — я люблю Теодора, ты же помнишь его? Теперь он никогда не станет моим. Теперь у меня нет отца, — завизжала девушка, — и все это из-за тебя! Убирайся отсюда, я тебя ненавижу, я никогда, никогда тебя не любила".

— Ева, — он пополз к ней, — Ева, что ты говоришь, любовь моя, мы уедем и всегда будем вместе…

Девушка оттолкнула его ногой. Приставив к рыжему виску пистолет, она медленно сказала: "Ты мне противен, Пьетро. Оставь меня, и никогда больше не ищи. Я лгала тебе все это время, понятно?"

Он заплакал, раскачиваясь, пытаясь обнять ее ноги, и вдруг зажмурился от яркого блеска — золотой луч играл на ее медальоне, освещая лицо девушки. Ева замерла и улыбнулась:

— Господи, конечно. Спасибо, спасибо тебе. На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и нашла его, — нараспев, ласково сказала девушка. Вырвавшись из рук Пьетро, она, как была, обнаженная — бросилась во двор, под бесконечный, холодный ливень.

Пьетро опустился на пол и заплакал, сжимая в руках голову. "Боль, — подумал он, разглядывая свой ожог. "Господи, как сладко". Пошарив по полу, рыдая, она взял обрывок веревки. "Мало, — горько понял Пьетро, — как мало. Не хватит".

Пьетро, было, потянулся за пистолетом. Наверху, в мрачном, ночном небе, что-то загремело. Он, вдыхая смрад сгоревшей плоти, — упал рядом с черным, скорчившимся трупом Горовица. Небо озарилось золотым сиянием, налилось багровым, кровавым цветом. Огненные плети захлестали по дому. Пьетро, еще успев прошептать: "В час смерти моей призови меня, и повели мне прийти к Тебе", — отдался на их волю.

Дождь стал стихать, раскаты грома удалялись. Над городом повисла тишина.

Ханеле поднялась с постели, когда из-за плотных занавесок забрезжили первые, еще слабые лучи солнца. Она вымыла ручки. Одевшись, приподнявшись на цыпочках, девочка заглянула в колыбель брата. "Спит еще, — улыбнулась Ханеле. Нащупав в кармане фартука овечку, девочка тихо сказала ей: "Пойдем к дедушке".

Каменные плиты улиц были влажными от дождя, в канавах журчала вода. Ханеле, переступая через золотые, осенние листья, — подняла голову к ясному, пронзительному, голубому небу. Она миновала лужу и остановилась: "Вот ты где!"