Он подождал, пока солдат откроет дверь. Нырнув в темный, узкий проем, священник вдохнул запах сырости и крови. Где-то в углу пищала крыса.

— Упрямый, — вспомнил инквизитор голос офицера. "Ни в чем не признается, но мы его все равно — расстреляем. Жаль, что индеец его пропал, как сквозь землю провалился".

Отец Бернардо оглянулся, — в камере не было ничего, кроме груды грязной соломы. Вздохнув, он присел поодаль.

— Дон Хосе! — тихо позвал священник.

Мужчина открыл один заплывший синяком глаз: "А, значит, я уже не грязный конверсо, отец Бернардо? Что это вы меня "доном" жалуете, там, — он лязгнул наручниками, и указал на влажный потолок камеры, — меня по-другому называли".

— Дон Хосе, — терпеливо повторил инквизитор. "Вы же талантливый молодой человек, врач, у вас вся жизнь впереди. Мне вас просто жаль, вот и все".

— Не вижу разницы — разбитые губы чуть усмехнулись, — как умирать, от пули или от костра. Второе, конечно, больнее, но ничего, я потерплю.

— Если вы раскаетесь и примете Спасителя, — начал отец Бернардо. Иосиф, посмотрел на свои руки: "Ничего, оперировать я могу, пальцы не сломаны. Пару ногтей сорвали, ничего страшного. Отрастут. Только где это ты собрался оперировать, дорогой мой доктор?"

— То меня не сожгут, а удушат гарротой, — устало прервал его Иосиф. "Пользуясь словами короля Генриха — этот Париж не стоит мессы, отец Бернардо. Если уж умирать, так евреем, а то, — он пошевелился и застонал, — недостойно как-то получается".

— Я вам предлагаю жизнь, — помолчав, сказал инквизитор. "Вас никто не будет душить — вам достаточно будет публично раскаяться и принять крещение. А после этого — продолжайте практику, читайте лекции, женитесь, детей рожайте — он развел руками, — на здоровье. Подумайте, я приду завтра, — отец Бернардо поднес свечу к лицу Иосифа.

Тот помолчал, и, морщась, попытался улыбнуться: "Вы идиш знаете? Нет, откуда вам. Так вот, там пословица есть: "Мин айн тохес кен мен нит танцн аф цвей хосенес", одной задницей на двух свадьбах не потанцуешь, отец Бернардо".

Карие глаза священника посмотрели в угол камеры. "А еще, дон Иосиф, — сказал он, приблизив губы к его уху, — говорят: "Дер менш тракт ун Готт лахт", человек строит планы, а Господь — над ними смеется. Поверьте Баруху, сыну Арье, родившемуся в Люблине, — он поднялся. Отряхнув рясу, священник заметил: "Так что видите, ничего страшного тут нет. До завтра, дон Иосиф".

Дверь со скрипом закрылась. Иосиф в сердцах сказал: "Вот же мемзер! Хоть бы постыдился свое еврейское имя упоминать!".

Он вздохнул: "Конечно, можно креститься, а потом — просто уехать отсюда, и все. И никогда больше не вспоминать всю эту историю. Я же не верю в Бога, я много раз об этом говорил. Или верю? — он, на мгновение, увидел перед собой ее большие, прозрачные глаза.

— Верю, — спокойно сказал Иосиф и внезапно, мимолетно улыбнулся: "Не верил бы — Он бы мне ее не послал. Сказано же — ибо сильна, как смерть, любовь. Да нет, — он хмыкнул, и, попытавшись закинуть руки за голову, забыв о кандалах, тихо выругался, — пожалуй, сильнее. А сейчас я засну, и Господь мне покажет Иерусалим, и ее тоже покажет. Хоть так, в последний раз".

Он устроился на соломе и закрыл глаза.

Она шла к нему через осенний, золотой сад, держа в руках деревянное ведро с красными, крепкими яблоками. Ее волосы отросли и падали темной волной на простое, синее платье. "Подкрепите меня яблоками, — Джо выбрала одно, и с хрустом откусила. Наверху, в ярком, осеннем, голубом небе, метались стрижи. Он все смотрел на нее, любуясь. Потом он смешливо добавил, протянув руку, снимая красиво закрученный платок на ее голове: "Освежите меня вином".

— И где? Где вино? — она скользнула в его объятья, все еще грызя яблоко. Иосиф наклонился, и, поцеловав ее, подтолкнул к двери, что вела в дом: "Сейчас покажу". Она выпустила ведро. Встав на цыпочки, закинув руки ему на шею, она рассмеялась — яблоки покатились по траве, Иосиф поднял ее на руки, вдыхая запах свежести. Он шепнул, прикасаясь губами к простому, серебряному кольцу на ее пальце: "Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою".

— Если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? Что я изнемогаю от любви, — ласково протянула Джо. Он, легко устроив ее на одной руке, — перешагнул порог их дома.

В соборе было гулко и пустынно. Джо преклонила колени перед чашей со святой водой. Перекрестившись, она заняла очередь к кабинке для исповеди — второй справа.

— А если он продаст? — зло подумала девушка. "Аарон всю жизнь в джунглях провел, не знает, что люди — страшнее ягуаров бывают. Но никак иначе мне в тюрьму не попасть, придется рискнуть".

Джованни услышал шорох за перегородкой. Взволнованный, мальчишеский голос сказал: "Слава Иисусу Христу!"

— Давно ли вы исповедовались, сын мой? — мягко спросил Джованни.

— Давно, но это неважно, — заявил паренек. "Святой отец, меня послал к вам индеец, с рынка. Он вам игрушку подарил, Иерусалим. Вы можете меня выслушать? Наш друг сейчас в тюрьме. Мы хотим его спасти".

— Мендес, — подумал Джованни, и поморщился — будто солнечный луч осветил пелену у него в голове. Затылок тут же заболел. Он остановил парнишку: "Конечно, я вам помогу. У каждого человека есть право верить в то, во что он верит, и не идти за это на смерть. Только я уезжаю, в Боготу, и не сумею оттянуть его казнь".

Парнишка прерывисто, глубоко вздохнул: "Мы сами все сделаем, святой отец. Вы просто принесите в таверну дона Фернандо, в порту, облачение монахини. Скажите солдатам, в тюрьме, что сестра Хосефа придет завтра навещать узников, хорошо?"

— Хорошо, — невольно улыбнулся Джованни: "Не волнуйтесь, я все сделаю. Мне можно доверять".

— Я вижу, — просто ответил мальчик. "Спасибо вам, святой отец".

Раздался стук сапог. Джованни, чуть отодвинув занавеску, увидел только его спину — высокий, тонкий парень в матросской куртке, коротко стриженый, быстро шел к выходу из собора.

— Нет ни эллина, ни иудея, — тихо напомнил себе Джованни. Перекрестившись, склонив голову, слушая очередную исповедь, он стал медленно перебирать четки.

— Губернатор подписал ваш приговор, — офицер поднялся. Склонив голову, он рассматривал Иосифа

— Крепкий парень, конечно, — внезапно подумал испанец. "Ранили его в плечо, еще там, у этого отца в Бернардо в кабинете. Потом у нас несколько дней провел, а все равно — держится отменно".

— Впрочем, — он хмыкнул, — если трибунал Священной Инквизиции подаст за вас ходатайство, его светлость может вас помиловать и отпустить на поруки. Проведете какое-то время в монастыре, конечно, но это не страшно.

За окном пела птица. Офицер, присев на каменный подоконник, глядя на коричневые стены форта, услышал смешок сзади.

Заключенный откинул голову и почти весело проговорил: "Сеньор, у вас ведь нет никаких доказательств того, что я — шпион. Так что, по всем законам, вообще-то, меня положено освободить".

Испанец осмотрел его с ног до головы: "Ты вот что, свинья, говори, да не заговаривайся, мы ведь можем…"

Иосиф зевнул: "А как же, можете. Только сначала вы договоритесь со святыми отцами, сеньор, — а то непонятно, — то ли мне к расстрелу готовится, то ли к костру. Хотелось бы уже и знать".

— Эстер жалко, — подумал мужчина, глядя на то, как медленно багровеет лицо испанца. "Впрочем, Аарон доберется до Лондона, и все расскажет, ей напишут. Пусть выходит замуж и будет счастлива. Вот ее бы сейчас повидать, а ту, что мне снилась, — он тяжело вздохнул, — нечего и думать".

Отец Бернардо остановился на лестнице: "Согласится, непременно согласится. Надо будет пригласить епископа из Боготы, он и будет крестить. А я, — он поднял ручки и потер их, — я, может быть, после этого получу пост викария, когда наш умрет"