— Никакая ты не смола, — он присел. Открыв тетрадь, достав окись, Федор взял лупу. "Блеск полуметаллический, жирный — записывал он одной рукой. "Излом раковистый. Сейчас посмотрим, как ты себя ведешь в кислотах. И вообще, — он отложил образец и потер короткую, ухоженную бороду, — тут есть металл, я больше чем уверен". Он потянулся за колбой с соляной кислотой.
Федор шел по вечерним, уже затихающим улицам. Подняв голову, он посмотрел на изящный силуэт церкви апостолов Петра и Павла: "Зайду к вечерне. Уже привык — в Гейдельберге к лютеранам ходил, тут — к католикам. Да какая разница. Ах, Степан, Степан, ну где же ты, больше двух лет прошло, а не слышно ничего. Уж не погиб ли, как Марья, храни Господь душу ее?"
Федор прошел по небольшой площади. Оглянувшись на широко распахнутые двери какого-то трактира, он улыбнулся: "Тут и поужинаю. Пива выпью, в конце концов. Летняя практика закончилась, можно отпраздновать".
Над порталом, — Федор вскинул глаза, — было написано бронзовыми буквами: "Venite ad me omnes qui laboratis et onerati estis". "Как раз обо мне", — хмыкнул мужчина, перекрестившись. "Придите ко Мне, все труженики и обремененные". Он потянулся, почувствовав, как ноет усталая спина, и преклонил колена перед распятием.
У алтаря двое священников — один повыше, другой пониже, тихо о чем-то разговаривали. Федор посмотрел на голову Иисуса в терновом венце и вздохнул: "Дай ты мне брата найти, Господи. Один ведь он у меня на свете, никого больше нет".
— Сын, — раздался сзади нежный голосок. Федор обернулся — маленькая, лет двух девочка, в аккуратном сером платьице, с черными косичками, стояла, глядя на него, склонив голову. На шее, рядом с крестиком, блестел золотой медальон. "Сын, — повторила девочка по-немецки. Протянув ручку, быстро ощупав лицо Федора, она добавила: "Найдешь".
— Анна! — высокий, красивый священник, с рыжими, коротко стрижеными волосами, взял девочку за ладошку. Он поклонился: "Простите, пожалуйста, это моя воспитанница, сирота. Бедное дитя, она слепая, и, к сожалению, слаба разумом".
Федор заметил глаза девочки — странные, серо-белые, невидящие. "Ничего, — он улыбнулся, — ничего страшного, святой отец, я понимаю".
— Я его где-то встречал, — понял Федор, глядя в прозрачные, бледно-зеленые, как стекло, глаза мужчины. "И этот медальон…, На Зимней Канавке. Я тогда Степана увидел, на мгновение".
— Спать, — требовательно сказала девочка. Федор, поднимаясь, заметил: "Я вас помню, святой отец, мы с вами в Санкт-Петербурге виделись. Недолго, правда. Вы тогда этот медальон обронили, — он указал на ребенка.
— Конечно, — обрадовался аббат и протянул руку: "Я еще тогда подумал — мы с вами похожи чем-то. Пьетро Корвино, к вашим услугам".
— Воронцов-Вельяминов, Федор Петрович, — Пьетро почувствовал прикосновение его сильных, жестких, в мозолях пальцев: "Императрица же говорила — они пропали. Брат его, моряк — из Ливорно, а этот из-под ареста сбежал. Какая удача. Нельзя его отпускать, ни в коем случае".
— Что вы скажете, — весело предложил аббат, — если я сейчас отведу Анну в монастырь, ее там приютили, а мы с вами поужинаем, месье Теодор? Все-таки редко люди так сталкиваются.
— С удовольствием и я приглашаю, — Федор поднял ладонь. "Нет, святой отец, никаких возражений. Тут на площади трактир, "Золотой Олень", вроде неплохой — я вас там буду ждать". Он прикоснулся к голове девочки, — та чуть вздрогнула, — и ласково сказал: "Спокойной ночи, Анна".
Она уходила, держась за прохладную, сухую, так знакомую ей руку и все оглядывалась на Федора — мутно-серыми, спокойными глазами.
-Áve María, grátia pléna, Dóminus técum. Benedícta tu in muliéribus, et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus, — девочка услышала шепот и послушно ответила "Амен".
Запахло воском, какими-то благовониями, зашуршала ткань: "Спокойной ночи, Анна".
Она подождала, пока закроется дверь. Нащупав на шее крестик, сняв его, девочка положила ручку на медальон. "Здравствуй, папа" — спокойно прошептала Ханеле.
Он говорил на незнакомом языке — высокий, красивый, с золотисто-рыжими волосами. Ханеле видела город — крепостные стены, узкие, мощеные улицы, лавки с коврами, торговцев в развевающихся одеждах. Она слышала стук копыт лошадей и его голос — веселый, днем, когда он ловко, одной рукой укладывал камни. Ханеле нравился день — сияло солнце, отец смеялся, и она видела его улыбку. Вечером он становился серьезным — в большой комнате, наполненной людьми, висел терпкий, сизый дым. Отец внимательно читал странные, причудливые буквы, спорил с кем-то — и все равно, хотя бы изредка, улыбался.
Ночи Ханеле не любила. Ночью отец сидел у очага, глядя в пламя, и звал ее. Она протягивала руку, чтобы стереть слезы с его лица, но между ними висела мутная пелена. "Папа, — сказала тихо девочка. "Не плачь, папа. Я тебя найду, я же вижу, где ты. С мамой все хорошо. Она там, с праведниками, под сенью Господа".
Она увидела, как отец прошептал что-то. Опустив веки на невидящие глаза, тяжело вздохнув, девочка задремала. Пламя очага поднялось вверх, стало пожаром. Ханеле услышала крики, ржание коней. Девочка вздрогнула, свернувшись в клубочек. Отец говорил это каждый вечер. Она, сквозь сон, шевеля губами, повторила: "Шма Исраэль…". Ей сразу стало спокойно. Ханеле, повозившись, посопев, почувствовала рядом теплую руку.
— Мамочка, — подумала девочка, и, натянув на голову одеяло, заснула — крепко, без снов.
Пьетро оглянулся на ограду монастыря и облегченно стер пот со лба. "Скорей бы довезти ее до Парижа, отдать де Саду и пусть на него нисходит гнев Господень, — усмехнулся священник. "Каждый день что-то новое, и ведь не заткнешь ее, я же пытался".
Он потер едва заметный шрам на виске. В тот день девка сказала свое первое слово. "Отдай, — она подняла мутные, белесые глаза и ловко потянулась за медальоном, что лежал на столе в кабинете Пьетро. "Мое".
— А если не отдам? — рассмеялся он. Поднявшись, священник повертел цепочку на пальце перед ее носом. Он поскользнулся, не удержал равновесие, и упал головой на решетку перед камином. Когда он очнулся, девка сидела рядом и спокойно улыбаясь — играла с медальоном. "Забирай, — зло сказал Пьетро. "Забирай, ради всего святого. Три пожара в миссии было за это время. Отец Франсуа, на ровном месте — в Мойку свалился и утонул. Молния нам в крышу ударила. Забирай, пожалуйста".
Он свернул на площадь: "Правильно Катарина решила — ее из России увезти. Слыхано ли — я ее привел, чтобы Катарина на нее посмотрела, а тут наследник цесаревич, Павел Петрович, заходит. Эта дрянь ему и говорит: "Шарф". Что за шарф, откуда шарф — еще пойми. Сегодня, этому Воронцову-Вельяминову, тоже что-то болтала. А он у меня в руках. Сейчас я ему сделаю предложение, от которого он не сможет отказаться. И кое-чем его подкреплю, разумеется".
Аббат вышел к трактиру. Заметив огромного, рыжего мужчину, что, блаженно развалившись на деревянной скамье — пил пиво, он подумал: "Отец такой был, я же помню. Тоже огромный. А Изабелла пропала, была в Ливорно, и нет ее. Должно быть, сбежала с кем-то, нашла себе богатенького любовника. Ну и черт с ней".
Федор помахал ему рукой. Пьетро, улыбнувшись, присел напротив. На церковных часах пробило девять, и Федор сказал: "Я седло косули нам велел принести. Еще там, по мелочи, колбаски всякие. А запьем двумя бутылками бургундского вина. Как? — он склонил голову. Пьетро ответил, принимая от трактирщика вино: "Отлично".
Федор взялся за нож, и стал резать румяное, еще горячее мясо: "Мы сейчас все лето со студентами на шахтах провели. Когда из-под земли вылезали — поохотились там вволю. Я же горный инженер, — пояснил он и услышал вкрадчивый, тихий голос священника: "Я знаю".
