– Дзе оору гоотумайан.

Даже после того как наконец разобрал ее слова, я мысленно покачал головой. They all go to my aunt (Это всё моей тете). Значит ли это, что тетка девочки отбирает у нее все деньги?

– Юа анто[402]?

– Иэсу[403].

«Ну и что такого?» – говорило ее лицо. Она посмотрела на меня сухими глазами.

Ее лицо показалось мне знакомым.

За почти сорок лет моей работы у меня неоднократно были случаи, когда у учеников, у которых я был классным руководителем, были проблемы дома. Одна ученица столкнулась с жестоким буллингом, когда оказалась в детском доме, так как ее родители пренебрегали своими обязанностями по воспитанию ребенка. Был мальчик, который, потеряв свою мать в ДТП, связался с плохой компанией, будучи предоставленным самому себе. Но в школе они выглядели так, будто ничего не происходит. Сами они никогда не обращались к учителям за советом. Даже если расспросить их, они никогда ничего не говорили, сжав губы в тонкую ниточку. Наверное, они не доверяли преподавателям как таковым. Или же их недоверие относилось лично ко мне?

Была ситуация, когда я попросил другого учителя помочь мне, и это увенчалось успехом. Но в большинстве случаев я ничего не мог сделать. Шло время; пока я топтался на месте, проблемные ученики успевали закончить школу. Я раскаивался из-за своей неспособности помочь и пассивности; даже сейчас, уйдя на пенсию, я чувствовал, как муки совести холодным камнем лежат у меня на душе. Наверняка ученики, делая вид, что ничего не происходит, на самом деле ждали, чтобы их ложь раскрыли. Точнее, они, наверное, хотели, чтобы именно их учитель, я, обнаружил эту ложь.

Я смотрел на бледный лобик стоящей передо мной девочки, и камень на моем сердце становился все тяжелее. Я хотел сделать для нее что-нибудь, но наверняка девочка ничего не ждала от меня. Ничего, кроме того, чтобы ее бумажный стаканчик стал полным.

Я отвел взгляд, и это было похоже на бегство. Мне в глаза бросился рекламный плакат на краю дороги. Яркие цвета, три шарика мороженого, кафе вытянутой по горизонтали формы на его фоне выглядело еще более ярко.

Я показал пальцем на кафе и впервые в жизни соврал на английском языке.

– Ду юу уонт туу кам аронгу? – Пойдешь со мной? – спросил я, и девочка резко отвернулась от меня. Она смотрела в сторону кафе-мороженого.

Теперь в моей записной книжке, которая до сих пор была пустой, есть несколько рисунков.

На первом изображена девочка с длинными волосами, по ее левую и правую руку стоят мужчина и женщина.

На втором рисунке – мужчина, лежащий на дне.

На третьем – худая женщина на кровати и молодой мужчина со шприцем в руке.

Мы зашли в кафе, я заказал мороженое, и мы подошли к столу; каждый держал стаканчик с мороженым в руках. Я взял шоколадное, а девочка – состоящее из нескольких цветов со вставленными в него маленькими шариками, как в лимонаде рамунэ. Мы сели, и я спросил, помогая себе жестами, почему она попрошайничает. Облизывая ложку от мороженого, девочка вежливо объяснила мне. Правда, про вежливость я понял по длине предложений, а саму речь практически не распознал. Мы немного поговорили с ней по пути в кафе, но, когда дело касалось серьезных тем, похоже, у меня ничего не получалось. Я совершенно не различал «b» и «v», «l» и «r», к тому же все слова слышались мне единым потоком. Как раз в этот момент я и вспомнил, что у меня есть записная книжка. Ведь написанное я могу прочитать и понять.

Я передал девочке блокнот вместе с карандашом, надеясь, что она напишет там текст.

Но она нарисовала картинки.

Рисовала она хорошо. Наверное, ей нравилось это делать. Она даже забыла на это время о мороженом – сжала губы и, шумно дыша через остренький носик, сосредоточенно водила карандашом. Когда она нарисовала молодого человека на третьем рисунке, сначала сделала ему прямой пробор, а потом вдруг остановилась, посмотрела вдаль и переделала его пробор на косой. Закончив картинку, медленно объясняла мне ее смысл, показывая пальцем на ее составные части; мне казалось, что это я превратился в ребенка.

На первом рисунке была изображена девочка и ее родители, на втором – отец, утонувший в море. На третьем – заболевшая мама и ее медбрат.

Если я все правильно понял, ее отец погиб в море, когда девочка еще не ходила в школу. А мать умерла от болезни совсем недавно, около трех месяцев назад. Вроде бы это случилось не в больнице, а в домашней постели. Название ее болезни девочка не знала. Но она говорила, что в процессе лечения мать потеряла волосы, так что, скорее всего, диагноз был тот же, что у моей жены: один из видов рака.

Сейчас девочка принялась за четвертый рисунок. Дом простой формы: квадратик, а на нем треугольник. Внутри – немного широкая фигура женщины. Закончив рисовать, девочка показала пальцем на рисунок и сказала:

– My aunt’s house.

Дом моей тети…

В доме не было никого, кроме ее тетки, а значит, она, вероятно, жила одна. Я смотрел на рисунок. Девочка отложила карандаш и пальцами на столе показала жест, как будто она шла куда-то. Потом опять взяла карандаш и нарисовала себя рядом с теткой.

– Лив тугедзаа[404].

– А-а, рибу тугедзаа…

Наверное, три месяца назад после смерти матери тетка взяла ее к себе.

Карандаш девочки опять пришел в движение, и она нарисовала один маленький прямоугольник и несколько кружков. Скорее всего, это были купюра и мелочь. Над ними девочка нарисовала большой крест и сказала не то чтобы грустно или отчаянно, а с ровной обычной интонацией: «Но манэ»[405]. А потом подняла бумажный стаканчик, который стоял на столе, и потрясла им.

– So I’m doing this.

Поэтому я занимаюсь этим…

Мы с девочкой смотрели друг на друга, и я вспомнил «Ningyo-nо Haka» (Куклина могила), которую написал Херн. Это была небольшая вещь в форме эссе. О доме старика по имени Манъэмон.

Однажды Манъэмон привел домой девочку. Такого же возраста, как девочка, сидящая сейчас передо мной. Звали ее Инэ. Она была худенькая, слабенькая, говорила бесцветным голоском, рассказывая о смерти ее семьи. Сначала от болезни умер ее отец, а вслед за ним – мать. А потом и старший брат лежал в горячке и не мог подняться. На сорок девятый день после смерти матери он поднял палец и закричал, не вставая с постели:

– Там мама!

Состояние его ухудшилось, и в конце концов его сердце перестало биться.

Рассказав эту странную историю, Инэ встала и собиралась было уйти. Херн, чтобы расспросить Манъэмона, собирался пересесть на место, где сидела девочка. И тут она поспешно что-то сказала Манъэмону. А тот, переведя на английский, передал Херну.

– Сначала постучите по татами.

Херн спросил почему. По словам Манъэмона, если сесть на место, которое еще хранит тепло другого человека, вберешь в себя все его горести. Инэ верила в это, поэтому и сказала, что сначала надо постучать по татами, где она сидела.

Однако Херн не последовал этой примете и сел на место, которое еще хранило тепло Инэ. Увидев это, Манъэмон сказал:

– Инэ, господин любезно принял на себя твои страдания.

– …Дзей аа бэри гуддо[406]. – Я улыбнулся девочке, похвалив ее работы. Но она опустила уголки губ и покачала головой, наклонив ее. Было непонятно, что значил этот жест. Она перевернула страницу записной книжки и стала рисовать новую картинку, прикрыв ее рукой.

Эта картинка отличалась от предыдущих. Я понял это по мелким линиям, которые она рисовала. Может быть, ей хотелось продемонстрировать мне свои способности?

Девочка рисовала бабочку, которая до удивительного была похожа на настоящую. Чем больше становилось линий и теней, тем сильнее казалось, что это фотография бабочки, снятая на «Полароид». Обычно дети рисуют бабочек с закрытыми крылышками, но ее бабочка была и не с полностью открытыми, и не с полностью закрытыми крыльями. На рисунке был точно воспроизведен момент, когда бабочка отдыхала, расслабив крылышки. Да, она не собиралась никуда улетать, ее крылья отдыхали. Я не знал, за счет чего создавался подобный эффект, но он четко ощущался. Это был карандашный рисунок, поэтому он, конечно, не передавал цвет. По внешней стороне крыльев была нарисована черная рамка; интересно, что это за вид? Хотелось бы увидеть эту бабочку в цвете. Но если б я ее увидел, может быть, разочаровался бы – настолько это был совершенный черно-белый карандашный рисунок.