Она была просто помешана на зеленом цвете: зеленые обои в спальне и будуаре, зеленый в каждом наряде. Все как рассказывала Рут. Розалинда считала это данью уважения своему мужу и тому огромному состоянию, которым он одарил ее. К тому же она была писаной красавицей, поэтому зеленый очень шел ей.

И все было прекрасно до поры до времени…

Но потом началось… Сначала у нее стала шелушиться кожа под глазами, на носу и вокруг губ. Она не сильно беспокоилась по этому поводу. Просто чаще стала мазать лицо кремом. Но со временем появились волдыри! Они лопались, мокли и очень плохо заживали, оставляя мелкие шрамы на ее лице. У нее начали чернеть и сходить ногти!

К тому времени, когда вызвали врача, ее уже рвало зеленой желчью, и в ночной вазе Розалинды все тоже было зеленым. В это трудно поверить, но ее близкие утверждали, что и белки ее глаз позеленели, а сама она стала жаловаться, что видит мир словно сквозь какую-то зеленоватую пелену.

Какая жуткая смерть! И в газетах о ней писали во всех деталях. Потом у бедняжки начались судороги. О! Я помню такие судороги у моей несчастной мамы! Наконец, у нее пошла зеленая пена из ноздрей, рта, ушей и даже уголков глаз! Как будто…

Рут наверняка знала об этой смерти из газет.

Она нарочно описала мне все в подробностях, чтобы как можно сильнее напугать меня. Хотя почему я ей не верю? У нее ведь и самой окрасились ногти, пока она работала над всеми этими зелеными нарядами для Розалинды. Мышьяк – очень ядовитое вещество. Он проник в кровь Розалинды и убил ее. Глупо отрицать это и подозревать что-то иное.

Но почему же у меня мурашки бегут по коже?

Розалинда Грин стала просто жертвой своей мании. И вообще давно подмечено, что даже клопы не селятся в комнатах с зелеными обоями. К тому же между зелеными обоями и стеной быстро появляется плесень, что, в свою очередь, приводит к тому, что обои начинают выделять неприятно пахнущий газ. А поскольку Розалинда обитала в зеленых комнатах и носила одежду исключительно зеленого цвета, ничего удивительного, что в конце концов она умерла. Ужасная смерть, и еще ужаснее то, что это она стала одной из тех смертей, которым радовалась исстрадавшаяся и так жаждавшая отмщения Рут. И все же не Рут стала причиной смерти Розалинды.

Ах эта Рут! И почему я только продолжаю навещать ее? Разговоры с ней не продвигают мои исследования в области френологии, да и душа моя после них точно не становится чище.

Ведь уже очевидно, что эта заключенная не в себе. Она очень упряма и вряд ли успеет раскаяться и искупить свои грехи. И форма ее головы совсем не меняется.

Я начинаю думать, что мне не избежать моей страшной участи.

И что мне надо бежать с Дэвидом прямо сейчас – иначе будет поздно!

Звонит дверной колокольчик. Я сразу убираю все свои бумаги и вскоре замечаю одного из наших лакеев, направляющегося ко мне через лужайку с серебряным подносом в руках.

– Письма для вас, мисс Трулав!

На подносе два конверта. Один из дешевой бумаги и слегка помятый. Я сразу узнаю руку, которой написан адрес: это от главной надзирательницы. Второй конверт из дорогой бумаги цвета лаванды. С сургучной печатью. И почерк ровный, красивый, незнакомый мне.

– Спасибо!

Я жестом отсылаю лакея – и он тут же удаляется. Но в этот момент боль пронзает мою ладонь.

– Ай! – Я нечаянно схватила осу, и она сразу ужалила меня.

– Все в порядке, мисс Трулав? Могу я вам чем-то помочь?

– Нет-нет, все хорошо.

Я бросаюсь вскрывать конверты, не обращая внимания на то, что ладонь распухает все сильнее. И болит она так, словно в нее вонзили сразу сто иголок.

Сначала открываю письмо от главной надзирательницы. Что же в нем? Новости о предстоящем суде над Рут? Или о новой заключенной? Открываю письмо и быстро читаю его. Моргаю несколько раз и перечитываю.

С огромным прискорбием сообщаю вам о безвременной кончине первой заключенной в нашей тюрьме. Дженни Хилл умерла сегодня в шесть часов утра. Все наши усилия спасти ее оказались напрасными. Мы вызвали врача, чтобы он осмотрел всех женщин, уже пострадавших от этой загадочной болезни. Мы делаем все возможное, чтобы спасти жизни всех остальных заключенных нашей тюрьмы.

Дженни!

Я осеняю себя крестом, произношу заупокойную молитву о ней. Губы почти не слушаются. Как же я могла бросить ее ради своих эгоистичных целей, ради этих исследований? Теперь я никогда больше не смогу навестить ее и поговорить с ней. Бедняжка! Неужели она и умерла в одиночестве? Ее посадили в тюрьму за попытку самоубийства. Как жаль, что Бог не дал ей покончить с собой только для того, чтобы забрать ее душу вот так вот – в гулком одиночестве тюремного лазарета.

Я виню себя.

Я виню Рут.

Довольно долго я просто сижу и плачу. Но постепенно начинаю размышлять о том, какие последствия эта смерть будет иметь для остальных заключенных и тюрьмы в целом.

Общеизвестно, что в тюрьмах довольно часто распространяются болезни. Мы думали, что нам удастся избежать этого в новом чистом здании. Но увы, зараза все же проникла и в нашу тюрьму.

Хорошо, что они вызвали врача. Он расскажет, как нам быстрее избавиться от этой напасти. Постельное белье тут явно ни при чем.

Дело не может быть в Рут!

Я чуть не забыла о втором письме! Может быть, хоть в нем будет что-то радостное? Прочту его и побегу в ванную. Надо подержать ладонь под холодной водой. Так сильно жжет и чешется!

Конверт из дорогой плотной бумаги горячего тиснения. Сначала я смотрю в нижний угол, чтобы понять, кому же принадлежит этот солидный аккуратный почерк.

Письмо от сэра Томаса Бигглсуэйда.

Мне начинает казаться, что заросли кустов смыкаются вокруг меня. Я уже не слышу пения птиц. Даже боль от жала осы отступает на второй план.

Ведь молодой человек может писать юной леди только с одним-единственным намерением.

Он пишет, что переговорил с моим отцом и получил его одобрение.

Он делает мне предложение.

Я выбрала синий c зеленоватым отливом – цвет павлиньего пера. Разве я могла выбрать другой цвет? Этот отрез лежал в самом углу кладовой, едва видный под рулонами сукна и ситца. Но почему-то именно этот однотонный синий привлек мое внимание. Я развернула отрез и погладила его, ощутив приятное, мягкое прикосновение к своей коже.

Вполне возможно, эта ткань лежала здесь очень давно и ждала меня с того самого дня, когда я впервые вошла сюда вместе с мамой. Я снова и снова думала о ней, отмеряя эту яркую синюю ткань, которую легко было резать, – ножницы шли по ней, как нож по маслу. Материал более податлив, чем человеческая плоть.

Может быть, я сошла с ума? Возможно. Но, по крайней мере, во мне больше не живет этот животный страх. Он покинул меня, потому что сознание перешло тот рубеж, за которым страху уже нет места.

Отрезав нужный кусок ткани, я сложила его, перекинула через руку и неспешно проследовала с ним через торговый зал в свой рабочий закуток.

– Это еще что?! – тут же загремела миссис Метьярд.

Да-да, это была уже миссис Метьярд! Она сняла военную форму и этот ужасный парик. И, похоже, не испытывала никаких угрызений совести по поводу того, что натворила.

– А ну иди сюда! Ты что, оглохла? – Она с силой отдернула занавеску. – Ты чем тут занимаешься?

– Работаю!

Я невозмутимо села за стол и открыла мешок с ножами. На некоторых из них так и осталась запекшаяся кровь.

Как же эти инструменты не похожи на ту маленькую игольницу у нас дома…

– Работа ждет тебя наверху, на чердаке! Ты думаешь, я позволю тебе прохлаждаться тут, когда нужно сшить столько всего для свадьбы?

Я взяла в руки один из ножей:

– Я не виновата в том, что вы убиваете своих помощниц.

Услышав это, она переменилась в лице. Было видно, что капитан попытался снова вырваться наружу. Но миссис Метьярд удалось сдержать этот натиск. Я не знаю, что она сделала бы в следующую секунду, но тут раздался голос Кейт: