Он посмотрел на меня своими блестящими глазками-бусинками и принялся весело чирикать.

Поднявшись с кровати, я подошла к своему трюмо и поправила прическу.

– Я буду и дальше посещать Рут Баттэрхэм, – сказала я своему отражению. – И пусть она кажется мне просто ужасной, а воспоминания о смерти мамы почти невыносимыми. Эти разговоры будут полезны для нас обеих. Ей я помогу осознать содеянное и покаяться, а она… даст мне возможность изучить ее череп. И не смотри на меня так! – пригрозила я Уилки, видя в зеркале, как он мечется по клетке. – Если моя теория подтвердится – представь, сколько жизней можно будет спасти!

Тишину нарушил гонг, возвестивший о том, что наступило время обеда. Вибрация от этого резкого звука прокатилась по всему дому, и я ощутила ее даже на своей коже. Уилки забился в самый угол клетки и нахохлился.

Он выглядел испуганным.

После того случая я перестала рассказывать, что происходит со мной в школе. Мама и так выглядела усталой и какой-то выцветшей, напоминающей поредевшую ткань. И я не хотела, чтобы эта ткань пошла дырами. Поэтому тщательно спрятала свое изорванное платье и сломанный корсет и никогда не показывала ей моих синяков и царапин. Каждое утро я торопливо сбегала по лестнице в своем помятом капоре, а вечером старалась как можно незаметнее проскользнуть в свою комнату, пряча обиду. Мама поднимала на меня свои усталые глаза, воспаленные от изнуряющего многочасового шитья, и спрашивала, как прошел день в школе.

Я лгала ей с улыбкой, что у меня все хорошо.

Правду я рассказывала только расшитым мною перчаткам. Мне так нравилось работать над ними! Чувствовать под пальцами гладкий прохладный шелк, пронзать тугую ткань иглой.

Но в один вечер, когда мы, как обычно, вышивали при тусклом свете дешевой свечи, мама осторожно потянула перчатку на себя и забрала ее у меня. И хоть солнце уже давно село, даже в еле различимом свете серебряные нити поблескивали, как маленькие слезинки.

– Это настоящее произведение искусства, Рут! – с гордостью прошептала мама, любуясь моей вышивкой. – Закрепи вот здесь и вот здесь. Завтра я отнесу перчатки миссис Метьярд. Невеста скоро пришлет за ними.

Больше всего на свете мне хотелось вырвать перчатки из рук мамы. Меня останавливала только мысль о том, что материал очень деликатный и они могут порваться. Это же мои перчатки! Мой труд, моя душа! Мне стало плохо от одной мысли, что к ним прикоснется другая женщина.

– Мама, но я еще не закончила!

– Нет-нет, девочка моя! Они само совершенство! – В голосе мамы слышалась не только гордость, но и нежность. Она никогда не говорила со мной так. – Мне не терпится увидеть выражение лица миссис Метьярд, когда она получит эту роскошь. Она непременно заплатит мне больше, в знак признательности за такую искусную работу.

Я никогда не видела миссис Метьярд, но представляла ее себе полноватой приземистой женщиной средних лет. И больше всего на свете мне хотелось бросить деньги прямо в ее лицо с двойным подбородком и забрать перчатки себе. И носить их, скрывая под ними мои мозолистые пальцы с обломанными ногтями. Они помогли бы мне стать настоящей леди.

Мама снова положила перчатки мне на колени, но я понимала, что моим мечтам не суждено сбыться. Девочке в потрепанной старой одежде не пристало носить такие роскошные вещи. Розалинда Ордакл абсолютно права: мне никогда не стать настоящей леди. А для настоящих леди я всегда буду лишь гадким насекомым. Я никогда не буду такой, как они, как бы сильно ни желала этого.

Мама присела ко мне на край кресла, озабоченно наморщив лоб.

– Тебе понравилось вышивать перчатки? – спросила она, ласково поглаживая меня.

Я крепко прижала их к груди:

– Да, мама.

– Тогда не согласишься ли ты помочь мне с другой вышивкой?

Разве я смогу вышить что-то прекраснее, чем эти цветы и бабочки на перчатках? Я закрыла глаза и представила себе бесконечный ряд различных тканей: добротную шерсть, кружевной тюль, хлопок всевозможных оттенков. Как не потеряться в этом разноцветье?

– Конечно, мама!

– Отлично! Потому что я тут подумала, что, возможно, тебе лучше стать швеей, как и я. Будем работать с тобой бок о бок. Будешь моей ученицей и помощницей. Только, понимаешь… В нашей жизни произойдут кое-какие изменения. – Мама запнулась и напряглась, словно натянутая нить. – Например, ты больше не будешь ходить в школу.

Я аж рот открыла от удивления. Мне вдруг стало очень зябко, а наша комната показалась особенно мрачной после моих грез о разноцветных тканях.

– Почему?!

– Для того чтобы больше шить. Понимаешь… – Чувствовалось, что маме надо сказать мне что-то очень важное, но при всей ее решительности она не может собраться с силами. Подбирая слова, она все терла лоб ладонью. – Если честно, нам теперь просто необходимо, чтобы ты работала и зарабатывала деньги. И не несколько часов в неделю, а полный день. И мы не можем больше платить за школу. Прости меня, Рут. Я очень хотела, чтобы у тебя в жизни было больше возможностей выбиться в люди. Но если ты станешь день за днем шить рядом со мной, я обучу тебя всему, что умею. И не только шитью. Ведь в твоем возрасте я ходила в школу, изучала французский и историю. Так что полной невеждой не останешься.

Я должна была бы радоваться этой новости, ведь мне не придется больше терпеть издевательства одноклассниц. И в общем-то я действительно была рада. Только почему так неожиданно?

– Зачем же ты отправила меня в школу, если знала, что не сможешь платить за нее?

– Я думала, что мы сможем, девочка моя… Но…

– Что случилось, мама?

В комнате было совсем темно, но она избегала смотреть мне в глаза.

– Случилось, моя хорошая. Я не ожидала, что это может случиться со мной. В моем возрасте…

– Так что произошло, мама?

– Я беременна, Рут. У меня скоро будет ребенок.

Ребенок… Разве это не чудесно! Пищащий маленький комочек, который точно не даст мне соскучиться. Хотя, по правде говоря, последние месяцы было не до скуки. Без сна и отдыха мы шили крошечные штанишки и рубашечки. Я никогда не думала, что буду скучать по школе, но в какой-то момент поняла, что очень скучаю. Мне казалось, что шитье станет отрадой для моей души, но на деле оно оказалось настоящим кошмаром. Я стала ненавидеть этого ребенка всеми фибрами своей души еще задолго до того, как он появился на свет.

Шить одежду для маленького было вовсе не так увлекательно, как вышивать для миссис Метьярд: это была монотонная работа, где совсем нет места творчеству и фантазии. Как ни старайся, все равно все будет загажено.

В те дни я открыла для себя, что могу пропустить иглу под кожей подушечки большого пальца, не проронив ни капельки крови. Получалось что-то вроде поросенка на вертеле, только вместо вертела была игла, а вместо поросенка – мой палец.

Сделав так, я долго смотрела на него и уже не могла различить, где кончается моя кожа и начинается игла. Мама каждый раз кричала, что это отвратительно, и частенько ее тут же начинало тошнить. Но я упорно продолжала проделывать этот фокус.

Мой тринадцатый день рождения прошел под разноцветные вспышки фейерверков по случаю дня Гая Фокса. Папа тоже устроил небольшой фейерверк, потому что мне всегда нравился запах пороха. Это стало единственным ярким пятном в моей беспросветной жизни.

Потом один осенний день сменял другой, буйство красок постепенно затухало, уступая место серости, сырости и холоду. Я сидела и шила у окна рядом с мамой, наблюдая, как ветер гоняет взад-вперед по улице сморщенные опавшие листья.

Иногда мне казалось, что вместе с завыванием ветра я слышу и другой звук: натужный хруст. Иногда я просыпалась от него среди ночи. А порой он не давал мне покоя и днем. Ни мама, ни папа ничего не слышали. Но стоило мне только закрыть глаза и прислушаться, как я снова слышала этот ужасный хруст. Предсмертный стон моего корсета под ногой Розалинды Ордакл.