Ох, только бы Дэвида взяли в полицию Лондона! Тогда мы сразу могли бы тайно обвенчаться и подыскать там гнездышко для себя. Хотя в глубине души я понимаю, что истинным домом для меня навсегда останется дом моей матери. И я точно не смогу спокойно обустраиваться в Лондоне, зная, что здесь происходит…

Я вздыхаю. В моей жизни все окончательно запуталось. Уж лучше сосредоточиться на рассказах Рут.

В этой скромной тюремной часовенке ее повествование кажется еще менее правдоподобным. И Бог, и Рут кажутся здесь чем-то далеким. Неудивительно, что здесь, в тюрьме, ей тяжело раскаиваться в своих грехах. Мне тут даже дышать тяжело.

И все-таки в ее рассказах есть нотки раскаяния. Она говорит так, словно знает, каково это – искренне сожалеть о содеянном. Это трудно объяснить. Она должна была знать, что именно благодаря Кэтрин Метьярд ее мать арестовали. Газеты смаковали эту новость и трубили об этом на все лады. Кэтрин проходила как главная свидетельница. Все обвинение против миссис Метьярд опиралось в основном на показания ее дочери, которые были изложены в газетах почти дословно. Более того, в какой-то момент казалось, что Кэтрин будет признана соучастницей преступлений миссис Метьярд! Мало кто верил, что она никак не была причастна ко всем тем ужасам, о которых так подробно рассказывала. Расследование в этом направлении прекратили только из-за доказательств того, что Кейт сама подвергалась издевательствам.

Рут намеренно избегает тех фактов, которые идут вразрез с излагаемой ею версией произошедшего. Почему? Она насквозь лживая? Или просто у нее такая бурная фантазия? Не знаю. Вообще в последнее время мне все реже удается понимать истинные мотивы и намерения людей.

Внезапно открывается дверь. Слегка вздрогнув, я поднимаю глаза. Это в часовню зашел капеллан. Он остановился, держа под мышкой какую-то книгу. Вид у него абсолютно неприметный – под стать всей обстановке этой тюремной часовни: средний рост, темные каштановые волосы, невыразительные черты лица. Но улыбка у него, похоже, вполне искренняя.

– Мисс Трулав! Вот уж не ожидал увидеть вас здесь! Надеюсь, я не помешал?

Я встаю с колен с коротким вздохом:

– Ждала ответ на свой вопрос от Господа нашего. Но вы прервали только Его молчание…

Он тоже слегка вздыхает, что немного утешает меня. Я воспринимаю это как своего рода рукопожатие и одновременно выражение понимания с его стороны.

– Нам, смертным, нелегко услышать глас Божий. Мы в вечной суете и ждем ответа от Него немедленно. Но для Бога тысяча лет – всего лишь один миг. Не падайте духом. Его ответ никогда не бывает запоздалым.

– Я очень на это надеюсь. Ибо времени у меня все меньше…

Капеллан садится на грубый деревянный стул. И снова улыбается, но уже не так широко.

– Я, конечно, всего лишь такой же простой смертный, но если вы того желаете, я был бы рад выслушать вас и предложить вам свой совет.

Я молчу в сомнении. Он ведь не священник и не может отпускать грехи. Но в моей голове роится столько мыслей, а в груди все прямо клокочет! Этот человек знает многое о Боге, и о Рут тоже. По крайней мере, он может высказать обоснованное мнение.

Кивнув, я подхожу ближе и присаживаюсь через стул от него. Каждое мое движение отдается гулким эхом в пустой часовне.

– Вы очень добры. К сожалению, я забыла, как ваше имя?

– Саммерс.

– Мистер Саммерс! – начинаю я, уставившись на свои руки. Они, конечно, совсем не такие, как у Рут: кожа на них ровная и нежная, края ногтей беленькие и чистые, аккуратно подстриженные. – Мистер Саммерс, мне стыдно, но я вынуждена признать, что сомневаюсь в правильности решений моего отца.

Он шумно выдыхает.

– Понимаю… Э… Надеюсь, вы помните заповедь о почитании родителей?

– Да, конечно!

– И тем не менее… Простите меня, мисс Трулав, за неделикатный вопрос… Но можно у вас спросить… Скажите, пожалуйста, а сколько вам лет?

– Двадцать пять.

Он кивает. Сам он, как мне кажется, еще моложе меня.

– Я всегда думал, что это нормально для ребенка, в каком-то возрасте начать подвергать сомнению то, что говорят ему окружающие его взрослые. Это просто очередной этап развития его ума. Так ребенок готовится к тому, чтобы самому принимать решения и делать свои собственные суждения, как это и подобает взрослому человеку. Возможно, вы, мисс Трулав, сейчас как раз на этом этапе. Так что это не грех, а признак взросления. Ваш ум готовится к тому, чтобы опираться на суждения супруга, а не отца.

О Господи, именно так! Я уже сейчас с большей готовностью полагалась бы на Дэвида, чем на папу. В моих глазах Дэвид как мужчина раз в десять достойнее моего отца! Мне, конечно, не очень нравится мысль о том, что я должна буду жить по чьей-то указке, но уж если так суждено, то мои помыслы и поступки были бы намного благороднее, если бы я опиралась на суждения именно Дэвида. Разве нет?

– Скажите мне, мистер Саммерс, а вы верите в то, что человек может измениться? Полностью измениться. Что преступник может стать благочестивым, а добрый человек – злодеем?

Он слегка отшатывается от меня.

– Вы полагаете, что ваш отец изменился?

– Нет-нет. Он такой же, каким был всегда. Этот вопрос не имеет отношения к моему отцу. Это интересно мне самой.

– Ну, мисс Трулав, в таком случае, я полагаю, вы уже сами знаете, каков будет мой ответ. Разве служил бы я капелланом в тюрьме, если бы не верил в то, что человек может исправиться?

– Нет, конечно. Но очень часто – и особенно в тюрьме – меня мучит вопрос: в какой момент человек теряет голову настолько, что ожесточается? Со мной так грубо обошлись именно те, к кому я всегда была добра. Я всегда думала, что они раскаются. Но теперь… Я не знаю, как мне поступить.

Он сцепляет руки. Кажется, мои вопросы застали его врасплох.

– Простить можно все, мисс Трулав. Но не все умеют прощать. Господь не оставит своей милостью того, кто, в свою очередь, не пренебрегает милостью Божией. Но не все люди выбирают путь праведный. Некоторые идут своим, иным путем. И это неизбежно.

В этот момент я кажусь себе такой никчемной и беззащитной. Столько лет изысканий в области френологии и теологии… – и вот результат: форма черепа человека не меняется, а Слово Божие далеко не всегда преображает человека. Кажется, земля уходит у меня из-под ног.

Может, нужно смириться с этим? Принять то, что некоторые люди рождены плохими и останутся таковыми на всю жизнь?

– А что же с теми, кто сбился с пути истинного, мистер Саммерс? – У меня дрожит голос, как у совсем наивной и маленькой девочки. – Которых мы никак не можем вернуть? Что же с ними?

Он смотрит на меня с такой грустью в глазах:

– Боюсь, у Господа к ним такое же отношение, как и у закона, мисс Трулав: злодеяние должно быть наказано.

Любовь… Нежность… Когда-то я испытывала эти чувства. И когда-то, очень давно, я умела прощать, потому что в глубине души была доброй.

Мне надо снова отыскать в себе эти чувства. И сделать это надо прямо сейчас.

Моя игла снова и снова ныряет в цветной ситец. Она ищет вместе со мной. Но на ее кончике так ничего и не появляется. Исцеление. Здоровье. Ну где-то же они должны быть!

Сумерки постепенно заползают в комнату через окно. Я отодвинула все занавески. На улице уже довольно темно. Видно только несколько тусклых фонарей. Чайки кричат все реже и тише.

Откуда я могла знать? Она всегда была такой резкой и бесцеремонной. Этот ее вечно гордо вздернутый носик, словно рядом плохо пахнет и этот запах исходит именно от тебя… Нет! Я не смею сейчас думать об этом! Только о хорошем! Только аккуратные, ровные и нежные стежки!

– Рут, чем ты занята? Нам нужна твоя помощь!

В комнату ворвался Билли и уставился на меня. Под его синими глазами появились темные круги. Он закатал рукава, отчего стали видны сильные руки, покрытые редкими волосками.

– Кейт совсем плохо!

– Я сейчас поднимусь!