– Обещаю!

Она коротко улыбнулась мне. Я вспомнила, как в первый раз увидела ее. Тогда она показалась такой неуверенной в себе и измученной. Помню, как она собиралась позвать миссис Метьярд из торгового зала. Мое сердце сжала тревога.

Мне так хотелось сказать ей, что я люблю ее. Что она – первая и единственная моя подруга. Сказать, что давно простила ее за то, что она подписала тогда ту бумагу, сделавшую меня рабыней Метьярдов.

Но тут Кейт резко подняла голову:

– Мириам! Рут! Перестаньте болтать! Не заставляйте меня звать маму!

До самого конца дня мы не проронили больше ни слова.

С тех пор как я попала в Оакгейтскую тюрьму, я часто думаю о смерти. О самом моменте смерти, а не о загробной жизни. Меня, скорее всего, повесят. Но виселица – не самая страшная смерть из тех, что я видела.

Иногда я пытаюсь представить, что буду чувствовать в день казни. Вот я просыпаюсь утром, зная, что это – мое последнее утро. Возможно, я стану плакать. Но чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что я буду чувствовать себя так же, как и в день первого оглашения предстоящей свадьбы Кейт и Билли и побега Мим.

То утро выдалось светлым и морозным. Пока мы мылись, в ветвях деревьев без устали пели зарянки. Нам принесли новые платья, в которых мы должны были идти в церковь, а потом прислуживать гостям во время обеда. В платьях не было ничего примечательного: дешевая ткань цвета дорожной пыли. И все равно мне было довольно непривычно надевать его: словно костюм для сцены.

Мы еще не успели выйти – а я уже сбегала в туалет три раза. В доме Метьярдов мне все в этот день казалось зловещим, и даже по пути в церковь какой-то животный страх не покидал меня.

Землю между булыжниками мостовой покрывали белые крупинки льда. Полусгнившие листья и ветки тоже припорошило инеем, словно сахарной пудрой. Все вокруг казалось слишком ярким, и даже пение птиц звучало зловеще.

Я шла рядом с Мим и Нелл, не в силах проронить ни слова. Близняшки вышагивали впереди, а миссис Метьярд и Кейт шли позади нас – мать под руку с дочерью, как всегда. Они должны были позволить нам приходить в церковь на воскресную службу – если бы они этого не делали, пошли бы перетолки, – но они ни на секунду не спускали с нас глаз. Смотрели в оба, чтобы никто из нас не удрал.

А ведь Мим решилась сделать сегодня именно это: сбежать! Меньше чем через двадцать четыре часа она снова будет на этой мостовой. Но уже свободной! Будет спешить в свою новую жизнь!

Мне снова нестерпимо захотелось в туалет.

В церкви было очень много народа и сильно пахло мокрой шерстью. Мы выбрали свободную скамью и уселись на нее, плотно прижавшись друг к другу. В кои-то веки нам нравилось сидеть вот так вместе. Понемногу мы отогрелись.

Прихожане болтали в ожидании начала службы, но мы по-прежнему сидели молча. Кейт расположилась на самом краю скамьи. Она слегка раскраснелась от быстрой ходьбы по улице и сияла, как витражи на окнах церкви. Только от моих внимательных глаз не ускользнуло, что ее нижняя губа подрагивает.

Я дрожала всем телом. Мим плотно прижалась ко мне, но я не видела ее лица, так как она опустила на него вуаль, которая почему-то напоминала мне саван.

И вот наконец началась служба: чтение псалмов, пение церковного хора… Эти знакомые звуки успокоили меня. Мне уже не было так страшно. Сердце мое перестало быстро колотиться в груди. Может быть, я бы и совсем успокоилась… Но тут священник произнес:

– Я оглашаю намерение вступить в брак Кэтрин Марии Метьярд, незамужней девушки из нашего прихода, и Уильяма Рукера, неженатого юноши из прихода Святого Луки. Я спрашиваю в первый раз: если кому-то из вас известны законные препятствия для их брака, вы обязаны заявить об этом сейчас!

Никто не видел и не слышал, как разрывалось от боли и страданий мое сердце, когда я сидела и слушала это оглашение. Может быть, только Господь знал о моих страданиях. Но не сделал ничего, чтобы облегчить их.

Воскресенье никогда не было для нас выходным днем. По возвращении из церкви мы должны были сразу же браться за шитье. Это воскресенье не стало исключением, но сегодня нам дали другую работу. Вместо холодного чердака нас согнали в кухню. Нелл разжигала печь, Мим подметала полы, а мы с близняшками выколачивали ковры.

– Фартуки! – прогремела миссис Метьярд, войдя на кухню. – И колпаки. Только надеть их вы должны после того, как сделаете всю грязную работу. Понятно, Мим? Все должно быть белоснежным!

Она вывалила на стол одежду. Ее квадратный подбородок был напряжен, губы сжаты, отчего морщины вокруг рта казались еще глубже. А глаза, обычно маленькие, словно бусины, были выпученными, как у вытащенной на сушу рыбы. У кого-то я уже однажды видела такое выражение лица… А, точно: у мальчика, чей пони, запряженный в повозку с сеном, испугался и понесся. Так выглядит человек, лошадь которого понесла, и он понимает, что не в силах удержать ее.

Кейт куда-то запропастилась. Думаю, она надевала одно из своих платьев с двадцатидюймовой талией. Никто из нас не знал ничего о ее нарядах: к огромному неудовольствию своей матери, она заказала их в другом магазине мод.

Очень скоро с кухни потянуло теплом, и по дому разлились запахи различных яств. Нам из этого точно ничего не достанется: для гостей готовили жареный бекон, хрустящий белый хлеб, печеный картофель в сухарях с петрушкой, пирог с дичью и кексы с тмином.

Сумерки не заставили себя долго ждать. Не успели мы оглянуться, как солнце уже село, окрасив небо из нежно-голубого в персиково-розовый цвет, а затем в различные оттенки синего, фиолетового и, наконец, серо-черного. В эту игру охотно вступали величественно проплывавшие по небу облака. Тени стали длиннее. Пробили часы в торговом зале. Нам пришло время надеть колпаки.

Как же нелепо и жалко мы выглядели в этих колпаках, с голыми шеями. Ну просто образцовые служанки, приговоренные к гильотине. Мим пристроилась за мной, когда мы разбирали подносы. Она тихонько заправила мне непослушный локон за ухо.

Я знала, что это прощание.

И вот настала моя очередь взойти по парадной лестнице, устланной бордовым ковром, в жилые комнаты Метьярдов. Поднос начал подрагивать в моих руках, когда я снова ощутила эти запахи: ландыша, фиалки, дерева и угля. Они уже никогда не станут для меня приятными и всегда будут возвращать в лапы «капитана», хотя сейчас эта комната и заперта на ключ.

Еду и напитки сервировали в гостиной. Я никогда не была в столь роскошно убранной комнате. Толстые восковые свечи на стенах. Их пламя отражается в зеркалах и на каминной полке цвета темного дерева. На стенах обои: маки на теплом светлом фоне. В комнате стояло несколько столов с мраморными столешницами для еды и напитков и несколько уютных диванчиков для гостей. Кейт расставила повсюду вазы с тепличными цветами. Все было просто великолепно: идеальная сцена в ожидании актеров.

Я стояла у стены за кулисами и теребила портьеру.

И ждала, что один из актеров вот-вот покинет эту сцену.

– Бог однажды подарил нам дитя! Да-да! Розовощекого мальчика. Боже, как давно это было! Но ангелы, увы, забрали младенца к себе на небо. Ах, мое сердце едва не разорвалось от горя! Но как только я увидела Билли, клянусь богом, я тут же сказала мистеру Рукеру: провалиться мне на этом месте! Он так похож на нашего Альфреда!

Приемная мать Билли выглядела совсем не так, как я ее себе представляла. Она была ирландкой – и я тут же подумала, что у Билли действительно было что-то ирландское в манере говорить, хотя и без акцента. Миссис Рукер оказалась довольно полной и такой грузной, что при резких движениях, я думаю, сносила всё и всех вокруг. Она без умолку, активно жестикулируя, рассказывала гостям о своем прекрасном приемном сыне. А мистер Рукер – коренастый, с уже наметившейся лысиной – умильно слушал ее, временами поправляя очки.

– Конечно, когда Билли объявил нам, что хочет жениться на Кейт, мы были очень удивлены. Но, в конце концов, почему бы и нет? Он ни в чем не уступает ей, и даже… – тут миссис Рукер перешла на шепот, – кое в чем превосходит ее. Но это между нами…