— Сколько у тебя судимостей? — спросил я.

— Две, — ответил он коротко.

— Оба раза — уголовка?

Он кивнул, и тут всё стало предельно ясно: шансов мало. Практически никаких.

— Ты осознаёшь, почему тебя держат в усиленном блоке, а не среди «братвы»? — продолжил я. — В любой момент могут привести в комнату и задать один вопрос: кто был с тобой в машине в тот день?

Я кивнул на стопку документов.

— Здесь нет ничего, что помогло бы тебе. Единственный выход — попытаться сократить срок: назвать имена.

Последнюю фразу я почти прошептал. Но Кесада выдал громко, на весь зал:

— Да это полная фигня!

Я бросил взгляд на зеркальное окно диспетчерской в углу — зная, что разглядеть за ним ничего нельзя. Затем посмотрел на Кесаду: было видно по раздувшимся венам на его шее, где поверху легла татуировка с кладбищем.

— Спокойнее, Эдгар, — сказал я. — Просил меня посмотреть — я посмотрел. Я не твой адвокат. Тебе стоит поговорить с ним...

— Я не могу к нему идти, — жестко перебил Кесада. — Холлер, да ты просто ничего не понимаешь!

Я задержал на нём взгляд и наконец понял: адвокат Эдгара действовал под диктовку банды «Белых Защитников». Если бы Кесада решил на него положиться — не сегодня, так завтра его бы убили.

Меня выручила сирена отбоя. Раздался сигнал: оставалось пять минут до окончания общего времени. Кесада резким движением сгреб бумаги, поднялся, собрал их в аккуратную стопку. Не поблагодарил, не бросил ни единого слова — ни "спасибо", ни "пошёл ты" — и направился к себе в камеру.

Я — к себе. 

Ровно в восемь вечера стальная дверь моей камеры закрылась автоматически — с таким металлическим лязгом, что казалось, он сотрясал меня изнутри. Этот звук всегда проходил сквозь меня, как грохот несущегося поезда. Пять недель в одиночке, и к этому я не мог — да и не хотел — привыкать. Я сел на матрас и закрыл глаза. Знал: верхний свет ещё долго не погаснет, и это время стоило бы использовать на подготовку, но я следовал своему ритуалу. Остановиться, попытаться укротить страх и приглушить резкие звуки. Напомнить себе, кто я. Я — отец, я — адвокат, я не убийца.

— Ты, конечно, выводишь Кью из себя, — донёсся голос из соседней камеры.

Я открыл глаза. Там был Бишоп. Высоко в стене, разделявшей наши бетонные коробки, находилась решётка вентиляции.

— Не специально, — сказал я. — В следующий раз, когда тут кому-то понадобится тюремный адвокат, просто откажусь.

— Самое разумное, — заметил Бишоп.

— А где ты вообще был? — спросил я. — Встреча с Кесадой могла для меня плохо закончиться, я искал тебя, но не нашёл.

— Не переживай, Холлер. Я тебя прикрывал. Стоял на лестнице и не спускал с тебя глаз.

Я платил Бишопу четыреста долларов в неделю за защиту — деньги через третьих лиц передавались его девушке и матери его сына в Инглвуде. Его "зонтик" охватывал четверть нашего восьмиугольного сектора: два уровня, двадцать четыре одиночные камеры — двадцать два "соседа", каждый из которых представлял отдельную, пусть и невидимую, степень угрозы.

В мою первую ночь Бишоп сразу предложил выбор: безопасность или боль. Я не стал торговаться. Обычно он был рядом, когда я появлялся в комнате отдыха, но сегодня, когда я должен был сообщить Кесаде не самые радостные вести, вдруг исчез с горизонта. О самом Бишопе я знал немного: тут не принято задавать вопросы. Темная кожа скрывала татуировки, смысл которых я мог разве что угадывать. На костяшках обеих рук было выведено "Искалеченная Жизнь".

Я нагнулся под кровать, вытащил картонную коробку — здесь хранились мои бумаги по собственному делу. Сначала проверил резинки: каждую из четырёх пачек я перематывал двумя лентами — горизонтально и вертикально, чтобы пересечения приходились в разных местах. Это был мой индикатор: если кто-то, будь то Бишоп или другой "доброжелатель", лез бы в мои документы, я сразу бы это заметил. Однажды у меня чуть не сфабриковали признание для клиента — после того, как стукач пролистал его тюремные файлы. С тех пор я неукоснительно использовал резиновые "ловушки".

Теперь под угрозой пожизненного срока оказался я сам, и защищать себя собирался тоже сам. Да, я слышал, что говорил Линкольн, — многие умники тоже произносили это после и до него, — что адвокат у самого себя — не лучший вариант, но я не способен был доверить чью-либо судьбу никому, кроме себя. Так что в деле "Штат Калифорния против Майкла Холлера", центральный штаб защиты размещался в камере 13, уровень К-10, "Башни-Близнецы".

Я вынул из коробки пакет ходатайств, развязал резинки, убедился, что все цело. Уже завтра утром слушание — надо было готовиться. У меня было три ходатайства, начинал я с просьбы о снижении залога. При предъявлении обвинения мне выкрутили сумму в пять миллионов долларов: обвинение убедило суд в том, что я не только склонен к побегу, но и представляю угрозу свидетелям. И помогло им то, что судьёй на предварительных слушаниях оказался достопочтенный Ричард Роллинз Хейген, чьи решения я дважды опротестовывал в апелляции. Он, кажется, решил со мной рассчитаться, услышав прокурора, и поднял планку вдвое — от стандартных двух миллионов до целых пяти.

В тот момент эта разница на деле мало что значила — решение было простым: вложить всё в залог или потратить ресурсы на собственную защиту. Я выбрал второе и оказался здесь — "адвокатом", но в роли обвиняемого, в среде, где потенциальный враг мог найтись в каждой камере.

Но завтра меня ждёт другой судья — по иронии, единственный, с кем я почти не пересекался в суде, — и я попрошу о снижении залога. У меня было ещё два ходатайства; сейчас я штудировал свои заметки, чтобы быть готовым встать и спорить, глядя судье в глаза, а не уткнувшись в бумагу.

Гораздо важнее самой возможности выйти под залог было ходатайство об открытии материалов дела, обвиняя прокуратуру в сокрытии доказательств, а также заявление с обжалованием самой достаточности оснований для остановки, приведшей к аресту.

Я понимал: судья Вайолет Уорфилд, ведущая это дело, вряд ли даст много времени на дебаты по всем трем ходатайствам. Нужно было быть кратким, чётким и готовым к любому повороту.

— Эй, Бишоп? — позвал я. — Не спишь?

— Нет. Чего тебе?

— Хочу на тебе потренироваться.

— В каком смысле?

— Аргументы свои проверить, Бишоп.

— Это не входило в контракт, чувак.

— Знаю, знаю. Просто скоро свет вырубят, а я не готов. Выслушай меня — скажешь, что думаешь.

Как раз в этот момент свет на этаже погас.

— Ладно, — отозвался Бишоп. — Готов слушать. Но за это — доплата. 

Понедельник, 2 декабря

Утром я отправился первым автобусом в здание суда, позавтракав сэндвичем с колбасой и красным, помятым, яблоком. Каждое утро — один и тот же рацион, который для убедительности повторялся и на обед. За пять недель, проведенных здесь, перерыв случился лишь на День благодарения, когда колбасу заменили ломтем индейки и подали ее на все три приема пищи. Отвращение к пище в «Башнях-Близнецах» давно меня покинуло: это стало рутиной, и я быстро, без суеты расправлялся с каждым завтраком и обедом. Тем не менее, по моим расчетам, за время заключения я сбросил от пяти до десяти килограмм — и расценивал это как пролог к борьбе с лишним весом, которая, несомненно, может стать для меня вечной темой.

В автобусе со мной ехали тридцать девять заключенных, большинство — на утренний суд для предъявления обвинения. Как юрист, я много раз видел испуганно распахнутые глаза своих клиентов при первой встрече — но то было уже в суде, где я успокаивал их и готовил к предстоящей процедуре. Здесь же, в автобусе, меня окружала эта паника со всех сторон. Мужчины, впервые оказавшиеся в тюрьме. Мужчины, сидевшие уже не раз. Новички или рецидивисты — от всех одинаково исходил густой запах отчаяния.