Это он дал ей денег на ночлежку. И они заранее сговорились, где Билли остановит свою повозку в день казни миссис Метьярд. И Нелл изо дня в день неуклонно шла к своей цели, а Рут использовала как козла отпущения.

Головокружение, с которым я еле встала сегодня с постели, только усиливается. В глазах у меня все расплывается, словно в кривом зеркале. До меня еле долетает голос бакалейщика, отвечающего на вопросы обвинителей.

В своем магазине он видел и Нелл, и Рут. Он сам за прилавком не стоит, у него есть для этого приказчик. Затем он пускается в пространное пояснение состава пропитки липучек от мух. Суть сводится к тому, что если липучка эта покупается нарезанной на квадратики, то количество раствора, которым пропитан один квадратик, содержит три четверти грана мышьяка. И мышьяк этот можно вытянуть из этих квадратиков, замочив их в воде.

Папа решительно тянет меня за рукав.

– Пропустите! – кричит он. – Моей дочери срочно нужно на улицу, ей дурно!

Может быть, это игра моего воображения, но мне кажется, что отец в этот момент намного бледнее меня самой. У него такой вид, словно его поймали с поличным.

– …очень опасное вещество… – продолжает свои рассуждения прокурор.

– Да, именно так. Поэтому я заставляю приказчиков записывать всех тех, кто покупает липучки, в журнал. Они записывают имя, дату и адрес.

Судья берет в руки журнал и начинает его листать.

Люди, ворча, расступаются перед нами, не желая пропустить ничего важного. Наше место тут же занимают две пожилые полные дамы. Да, мне нездоровится, но я совсем не желаю покидать зал заседания. У Рут ведь нет никого, кроме меня. И больше никто здесь не пожалеет ее.

Чуть хуже, но я все еще слышу то, что происходит в зале суда.

– Скажите, мистер Нэзби, сколько раз в вашем журнале упомянуто имя Элеоноры Суонскомб?

– Ни разу.

– А имя Рут Баттэрхэм?

Ответ бакалейщика на этот вопрос я уже не слышу. Папа силком вытаскивает меня из здания суда на улицу.

Я чувствую, что у него дрожат руки, и, судя по запаху, он весь в поту.

– Это было ужасно, Дора! – набрасывается он на меня. – И почему тебе взбрело в голову присутствовать на заседании именно по такому ужасному делу?

Судя по крупным каплям пота, стекающим у него по лбу, он уже знает ответ на этот вопрос.

Приговоренных к смерти содержат в камерах, расположенных прямо в подвале здания суда. Они далеко не такие светлые и чистые, как камеры Оакгейтской тюрьмы. Здесь только холодные кирпичи и железные решетки. Дэвид ведет меня к камере Рут – и вдруг мимо нас пробегает крыса. Я вскрикиваю и в ужасе приподнимаю подол.

– Не бойся, она не укусит. Заключенные гораздо опаснее.

Какой-то у него усталый голос. И вид странный… Это не только потому, что здесь так мало света. Он сутулится и прячет руки в карманах. Что-то его явно тревожит.

Я не уверена, что способна сейчас воспринять еще больше плохих новостей. Мое сердце и так едва не разрывается от сострадания к ни в чем не повинной Рут. Но Дэвид так удручен… Я просто должна поддержать его.

– Что-то случилось, Дэвид? Ты как в воду опущенный…

Он долго смотрит на меня и молчит.

Я продолжаю:

– Конечно, обстановка не располагает к веселью, но…

– Это из-за Лондона! – перебивает меня Дэвид. – Мне отказали в переводе.

Я почти физически ощущаю тот тяжелый груз забот, что он переложил этими словами на мои плечи, и оступаюсь. Мне приходится крепче схватиться за его руку.

– О!.. М-м… Понятно…

– Я собирался сказать тебе об этом уже после того, как ты навестишь эту девушку. Я понимаю, что тебе сейчас и без того несладко, – извиняется Дэвид.

Он прав. Моя голова просто разрывается от тягостных мыслей. Но все равно это ведь не приговор для нас. Можно что-нибудь придумать! Если бы только я могла все как следует обдумать… Но я не могу. Я так обессилела от постоянного головокружения и тошноты, что едва держусь на ногах. Сейчас я увижу Рут в последний раз. Я теряю ее. И теперь мне придется оставить всякие надежды на Лондон. Получается, мне все же придется присутствовать на свадьбе отца и миссис Пирс, будь она неладна! Разве эта свадьба не будет прилюдным унижением папы? А мне придется играть роль покорной падчерицы.

Стараюсь взять себя в руки. Я не смею думать об этом сейчас. Поплачу позже, дома, одна, в свою подушку. Сейчас я должна поддержать Рут. И, конечно, бедного Дэвида.

– Ох, милый, мне так жаль… Такой удар для нас обоих… – Я сжимаю его руку в своей, пытаясь таким образом выразить сожаление и одновременно подбодрить его. – Ведь ты, как никто другой, достоин служить в Лондоне. А тебе не объяснили почему?

Дэвид медленно качает головой:

– Не знаю. Все очень странно… Словно черная кошка пробежала между мной и другими полицейскими. Уже неделю все в участке ведут себя как-то необычно. Сержант стал пристально смотреть на меня. Ума не приложу почему…

По правде говоря, чуть ли не каждый вздох отца кажется мне подозрительным теперь. Этот червячок в моей голове… Вместо того чтобы набраться смелости и приказать Греймаршу отвезти меня к зданию суда, чтобы в последний раз увидеть Рут, я дождалась, пока отец уедет, и пошла пешком, взяв кэб довольно далеко от дома.

Как я ни уговариваю себя забыть все, что наговорил мне сэр Томас, на деле веду себя так, словно поверила каждому его слову и ожидаю, что буду отравлена в любой момент.

– Ну, по крайней мере, за то, что ты привел меня сюда, тебя не накажут, – пробую я утешить Дэвида. – Я ведь состою в попечительском комитете тюрьмы, так что мой визит сюда выглядит вполне естественно.

Хотя в этих темных камерах, пахнущих сыростью и отчаянием, по правде говоря, ничего естественного нет. Вот одна из заключенных – грязная и беззубая – в исступлении колотит по решетчатой двери своей камеры. Остальные сидят или неподвижно лежат, глядя в одну точку в ожидании смерти. Ее дыхание ощущается здесь повсюду. Она незримо присутствует в этих стенах.

Рут стоит на коленях в углу своей камеры. Она молится. Я никогда раньше не видела ее молящейся и такой бледной.

– Я вернусь через пятнадцать минут, – говорит Дэвид, открывая передо мной дверь ее камеры и слегка сжимая мою руку.

Рут наверняка слышала, как я вошла. Но она продолжает произносить молитву, и только завершив ее, открывает глаза и поворачивается ко мне. Бедная девочка! Она выглядит хуже побитой собаки.

– Мисс! Как я рада, что вы пришли!

Между нами словно рухнули все преграды, и мы бросаемся друг другу в объятия. У нее все еще сильные руки, но она уже пахнет каким-то тлением и плесенью.

– Вы ведь знали, да? – наивно спрашивает она. – Давно знали? С самого начала. Об отравлении.

– Конечно, я знала! И я все это время думала, что и ты знаешь! Как жаль! Я должна была поговорить с тобой об этом с самого начала! Тогда я могла бы многое объяснить и помочь тебе!

Рут шумно выдыхает:

– Да я сама дурочка! Ну просто идиотка! Все талдычила полиции, что это я убила Кейт. Но я ведь так ни разу и не рассказала им, как именно! Они ни разу толком не допросили меня, да и с адвокатом не было времени как следует поговорить и все ему рассказать. Ведь… – Она вдруг замолкает и смотрит куда-то вдаль, словно сквозь меня. Повисает тишина. А потом она говорит так, словно пелена спала с глаз ее: – Ведь на самом деле не я ее убила!

– Эти двое, должно быть, задумали убийство много лет назад. Они годами шли к тому, чтобы убить Кейт и завладеть деньгами ее матери. И каждый раз, когда он делал ей какао… А ты, с твоими фантазиями, так удачно подвернулась и дала им возможность свалить вину на тебя. – Слезы душат меня, я с трудом продолжаю говорить: – Но зачем они так сделали? Судя по твоим рассказам, в последние дни своей жизни Кейт была подавлена и сокрушалась о том, что предала свою мать и виновата в ее смерти. Почему они не могли просто сказать, что это было самоубийство?