«Когда уеду отсюда, пойду в море…» По крайней мере воровать он, надеюсь, перестал.

«Может быть, несколько месяцев, а может, и подольше…»

Он явно собирался сдаться полиции и отработать свою вину, после того как заживет его рана. Наверняка именно это Нисикимо и имел в виду под «пойду в море». Если б в тот день он не выбежал из квартиры, то, наверное, все пошло бы по его плану. Он сам пошел бы в полицию и, отбыв заключение, приехал бы ко мне. Если б можно было отмотать время назад, где бы мы сейчас были, что бы делали?..

Я заметила яркий свет и подняла глаза. Из просвета между тучами пробивались слабые лучи света. Прямо перед островком, одиноко расположившимся в заливе, по направлению к темному морю лился ослепительно-белый свет. И пока я смотрела на него, количество лучей росло, они с равными промежутками между ними освещали поверхность моря. Один, еще один…

– Цветок…

Я затаила дыхание.

Цветок из света, который когда-то расцвел в печальной душе матери Нисикимо. Тот цветок, который он хотел увидеть во что бы то ни стало. Сейчас этот цветок собирался расцвести на поверхности моря. Бесподобно красивые пять лепестков собирались раскрыться белоснежным светом. Все исчезало в ослепляющем свете; я видела только цветок – и в нем представляла себе Нисикимо, постаревшего так же, как и я сама. Я представляла, как он смотрит на то же самое, что и я.

Понимая, что Бог не сотворит одновременно два чуда, как бы мне этого ни хотелось.

Самолет постепенно начал снижаться.

На экране перед моими глазами высветилось наше местоположение в реальном времени. Значок самолета в центре экрана оставался неподвижным, направленный вверх, а сама карта медленно ползла вниз. Я перевел время на восемь часов вперед по японскому времени. Вечер превратился в день, ничем не примечательная последняя декада сентября стала последним днем Серебряной недели.

Я не был на родине десять лет, с тех пор как покинул Японию в восемнадцать лет.

На коленях у меня лежал рисунок: подарок Орианны. На бумаге для рисования карандашом был написан портрет Холли, ее безмятежно спящее лицо.

– Не забывай о маме, – сказала десятилетняя Орианна, передавая мне рисунок.

Как я мог забыть? И Холли, и Орианну. И то событие, свидетелем которого я стал на дублинском побережье. Как всего за два месяца я впервые в жизни поверил в существование Бога.

Мрачное небо остается мрачным, даже если отражается в голубых глазах.

– Говорят, когда человек умирает, его душа превращается в бабочку и улетает, – тихо сказала Холли, тяжело дыша. Она лежала на кровати и смотрела в окно.

С каждым днем силы ее убывали, а в глазах отражались низкие тучи, распространявшиеся бесконечно. Середина сентября – в это время во многих городах Японии спасаются от жары, включив кондиционеры на полную мощность. Но здесь, в Ирландии, которая находится на широте выше, чем Хоккайдо, откроешь окно и почувствуешь приятную прохладу. Дом Холли располагался в городской черте Дублина, но находился на расстоянии от даунтауна, поэтому тут было нешумно, и Холли могла проводить свои последние дни в умиротворении и спокойствии. По крайней мере, с точки зрения окружающих ее условий.

– А что говорят в твоей стране?

– Что душа перерождается в человека или в другое живое существо, или в Будду.

– Но, Кадзума, разве Будда – это не человек, который создал буддизм?

– Простите, но я не очень хорошо разбираюсь в религии.

После окончания обучения сестринскому делу в местной академии я уже пятый год работал медбратом. Шел девятый год, как я уехал из Японии, и всякий раз, когда становился свидетелем глубины веры ирландцев, я испытывал стыд за отсутствие у меня религиозности. Конечно, если б мне сказали: «Напиши граффити на могилах или брось камень в статую Будды», я, наверное, не смог бы этого сделать, но на этом моя вера и заканчивалась.

Холли появилась в хосписе, где я работаю, два месяца назад. Она пробыла там месяц, а затем выбрала провести оставшееся ей время со своей единственной дочерью Орианной. Так что было принято решение оказывать ей терминальный уход на дому. На меня были возложены функции приходящего медбрата, и я посещал ее пять раз в неделю.

– Когда я умру, то, наверное, стану Холли голубого цвета.

Я не мог понять, что она имеет в виду. Ее звали Холли (Holly). Я пожал плечами, а она слабо улыбнулась и повторила:

– Холли блю. Так называется моя самая любимая бабочка. Бабочки светло-голубого цвета, – объяснила она, – которые собираются на остролистых падубах, или холли.

– Вам они нравятся из-за вашего имени?

Лежа на подушках, Холли покачала головой. Во время лечения она потеряла волосы, а сейчас они отросли на несколько сантиметров.

– Открой скетчбук, который лежит там.

Она показала на стол, за которым раньше работала. Холли была журнальным и книжным иллюстратором. После смерти мужа она воспитывала Орианну одна, но, после того как полтора года назад у нее обнаружили миелому, перестала принимать заказы на работу.

Я взял в руки скетчбук и перелистал его белые страницы. Вскоре увидел бабочку, севшую на ветку, расправив крылышки. Рисунок углем на всю страницу альбома, настолько подробный, что его можно было спутать с черно-белой фотографией. Блестящие, похожие на бисер глаза, чешуйки, покрывающие крылья, – все было воспроизведено наилучшим образом. Судя по ветке дерева, на которую села бабочка, это был остролистый падуб.

– Эта бабочка, которую называют Холли блю?

– Да. Вроде бы она встречается не только в Ирландии, но и в твоей стране тоже.

– И в Японии?

Я снова посмотрел на рисунок. Судя по размеру ветви и листьев, бабочка была, наверное, с ноготь большого пальца. На крылышках у нее не было какого-то специфического узора, только их края были закрашены темным. Я попытался представить, как эта часть крыльев в темной рамке выглядит в цвете. Светло-голубой цвет, о котором говорила Холли.

– Рурисидзими[423]?

У меня вырвалось японское название, и Холли кивнула.

– Женщина, которая рассказала мне про эту бабочку, называла ее этим именем.

– Вам рассказала о ней японка?

– Женщина по имени Тиэ, энтомолог. Она случайно зашла на мою выставку, которую я проводила, арендовав второй этаж ресторана четыре года назад. Она и рассказала мне о существовании бабочки, у которой было то же имя, что и у меня. Сказала, что это ее самая любимая бабочка. Однажды в детстве, по дороге из школы, она, забыв обо всем, погналась за ней, споткнулась, упала, скатившись по склону, и получила серьезную травму. Услышав об этом, я подумала, насколько красива эта бабочка. И потом поискала ее в смартфоне.

И, увидев на экране, какого потрясающего цвета была бабочка, Холли сразу же влюбилась в нее.

– И с того момента «голубая Холли» стала и моей самой любимой бабочкой. Ты знаешь, что у нас во дворе посажен маленький падуб?

– Да, вон там.

Небольшое деревце росло вдоль дорожки из гравия, как раз в том месте, которое было видно из-за ее рабочего стола.

– Я посадила его четыре года назад. Сразу после того, как узнала об этой бабочке.

– А «голубая Холли» прилетала сюда?

– Пока нет, ни разу, – сказала она, сжав свои бесцветные губы.

Тут в прихожей раздался звонок. Звук бегущих шагов по холлу. Дверь в комнату резко распахнулась, и в нее вбежала Орианна; на плечах у нее был ярко-розовый школьный рюкзак.

– С возвращением, Орианна.

Не вставая с кровати, Холли улыбнулась ей. Орианна светло улыбнулась ей в ответ. На девочке была надета вязаная шапка, хотя сейчас и не зима, – ее волосы выросли только на несколько сантиметров.

Когда Холли вернулась домой после хосписа, Орианна отрезала себе волосы хозяйственными ножницами. Срезала почти наголо свои очаровательные светлые локоны длиной до лопаток.