Мама вскрикнула.

Кровь полилась фонтаном, еще более ужасающим, чем я думала.

Второе резкое движение – и снова мамин крик. Я была рада ему, потому что он заглушил звук рвущейся плоти.

Папа бросил окровавленный нож на пол и обхватил руками голову ребенка, скользкую от крови и слизи. Я словно отключилась на пару мгновений. То, что происходило дальше, отложилось в моей памяти отдельными образами: окровавленное папино обручальное кольцо; разошедшаяся плоть мамы; странные, мечущиеся по комнате тени. Не успела я опомниться, как папа уже бежал мимо меня с каким-то сгустком плоти на руках, крича:

– Давай, Рут, зашивай!

И как у меня тогда хватило решимости подойти к ней? Этот жуткий запах! И кровь повсюду…

«Не смотри! – сказала я себе. – Стань слепой!»

Все вокруг было мокрое. Мои пальцы с трудом хватали и сжимали плоть мамы, сшивая края. Я с шумом вдыхала и выдыхала, и снова втыкала иглу в мамино тело.

Оказывается, сшивать человеческую плоть в сто раз сложнее, чем работать с самой плотной и неподатливой тканью. Нить, пропитанная кровью, была такой тяжелой и так медленно протягивалась.

Не смотреть! Не видеть!

Шов получался неаккуратный, кожа стала в этом месте бугристой и красной.

Из мамы вдруг начало выползать что-то бесформенное и горячее. Это, должно быть, тот самый послед, о котором говорил папа.

Только не смотреть туда! Я сильно зажмурилась. Только не смотреть! Мои руки двигались на ощупь, как тогда, когда я почти в полной темноте расшивала шелковые перчатки. Ослепни! Ослепни!

За спиной у меня сновал туда-сюда папа, что-то растирая без конца.

Иголка была толстой, она хоть и туго, но проходила сквозь кожу, сквозь содрогающуюся живую плоть. Боже, какой ужас!

Резкий крик привел меня в чувства. Через пару мгновений картина вокруг стала четче: я увидела свои окровавленные руки, промежность мамы, рассеченную и все еще кровоточащую, но все же зашитую мелкими стежками… Похоже, я сделала невозможное.

Папа стоял напротив меня. По лицу его текли ручьем слезы.

– Она жива! Она не дышала, но мне удалось…

И снова этот крик, заглушающий все вокруг.

Она… Девочка… Я вытянула шею, чтобы получше рассмотреть ее.

Моя сестра показалась мне просто скрюченным кричащим красным куском мяса. Ее щеки были покрыты слизью. Она уставилась на меня своими крошечными глазками и снова закричала.

Я смотрела на нее без капли ненависти. Ненависть исчезла.

Теперь я просыпалась не от того, что мне опять снился кошмарный сон про рычащего огнедышащего дракона. Стоило моей сестре пошевелиться, как я подскакивала и сонно брела к ее колыбельке.

Мама обещала, что оградит меня от забот о малышке. Но пока она с трудом передвигалась из-за большой потери крови. Она крепко спала все эти долгие темные ночи. Счастливая! А я… Колыбельку поставили в мою комнату. И примерно каждые четыре часа мне приходилось вставать и кормить сестру, ложечкой запихивая в ее слюнявый кричащий ротик размоченный хлеб. Но и в перерывах между кормлениями я спала очень чутко, просыпаясь от каждого еле уловимого звука, доносившегося из колыбельки.

В первых рассветных лучах я склонилась над малюсенькой девочкой, которую папа назвал Наоми, и стала разглядывать ее.

Она родилась без единого волоска. Головка ее была такой маленькой, и мне все казалось, что ей холодно. Я положила ладонь ей на голову – и она тут же прижалась к моей руке. Она не просила есть, а просто хотела, чтобы кто-то побыл с ней рядом.

Я все смотрела на нее, и у меня вдруг странно защемило сердце. Она была очень похожа на меня. То же лицо, только очень маленькое. Такой же нос, такой же огромный подбородок. Мне стало жалко Наоми, и я взяла ее на руки, крепко прижав к себе.

Разве не об этом я молила украдкой? Чтобы в моей жизни появился человек, который понимал бы меня и любил такой, какая я есть! Моя верная и единственная настоящая подруга. Наконец-то!

– Тебе нужен будет чепчик, – сказала я Наоми. – Пойдем.

Даже в такой ранний час папа был в своей студии. Я услышала звон стекла и поняла, что он как-то добыл себе виски. Он говорил, что выпивка помогает ему творить, писать картины. Но я знала истинную причину, потому что по этой же самой причине каждую ночь вскакивала вся в поту от ужаса.

Мучения мамы, конечно, тоже не прошли для него без следа, оставив у него на сердце раны, не видимые никому. Кроме меня.

«Не видеть!» – повторяла я, зашивая маму. И тогда мне казалось, что эти слова помогают. Но все-таки я все видела и запомнила каждую ужасающую деталь.

Я сильнее прижала малышку к себе и пошла вниз по лестнице.

– Без ленточек и кружев, уж прости, – шепнула я ей. – Просто чепчик.

Даже эта задача казалась почти непосильной для меня.

Я положила Наоми на кресло, а сама села к окну, туда, где обычно работала мама. Все лоскуты были для меня какого-то одинакового серовато-грязного цвета. Я стала искать стопку тех, что раскроила на чепчики несколько дней назад. Все они были не подшиты, так как мне казалось, что до рождения ребенка еще есть время. Наверное, такое со многими случается.

– Ну вот. Я сейчас, быстренько.

Наоми повернула свою головку набок и стала с любопытством разглядывать меня своими глазенками, белки которых сверкали в полумраке комнаты.

Я устроилась поудобнее и принялась шить. Стежок, еще стежок. Белая нить по белому хлопку. Стежок за стежком. Белым по белому.

Красное!

Я вздрогнула. Нет, это просто блики в темноте. Нет ничего красного.

Наоми начала хныкать.

Я поежилась и продолжила шить.

Сделала еще три стежка – и мои руки начали дрожать. Кровь, море крови вокруг…

Как только я взялась за иглу, на меня нахлынула паника. Все эти ужасные картины начали опять проноситься перед моим внутренним взором: кричащая мама, ее истерзанная плоть, море крови… Я ничего не могла с этим поделать.

Продолжая шить, стежок за стежком, я думала уже только об этой ужасной кровавой ночи. Но руки работали сами, выполняя привычную работу.

Наоми уже не хныкала, а рыдала во весь голос.

Я обманула сестренку. Мне потребовалось очень много времени, чтобы просто подрубить чепчик. Моя душа была сплошной раной, зашитой наспех. И шов этот был очень непрочный. Казалось, он вот-вот разойдется. Мне часто приходилось останавливаться и ждать, пока в глазах не перестанет двоиться.

Были моменты, когда кровавые видения исчезали, переставая мучить меня. Я часто думала о пистолете, что лежал в ящичке у папы. Представляла себе, как прижимаю его дуло к своему виску… Какое облегчение это принесло бы мне!

В один из таких моментов я вдруг услышала чьи-то неуверенные шаги. Вздрогнув, я обернулась. Мама, пошатываясь, спускалась по лестнице. Она была бледной тенью самой себя, привидением. Впалые щеки, запекшиеся потрескавшиеся губы.

– Ты зачем встала? Ложись сейчас же! – прошептала я.

– Рут, мне нужна твоя помощь! – Ее голос был каким-то низким, пугающим.

– Что случилось? Тебе плохо?

– Нет. Но я задолжала много работы миссис Метьярд. Будет большой штраф.

Мама дрожала всем телом, прикрытым лишь тонкой ночной рубашкой.

– Мама, ну какая сейчас работа?!

Я подбежала к Наоми, чтобы проверить, не разбудила ли ее своим восклицанием. Малышка крепко спала, зажав в кулачке уголок одеяльца, что я положила ей под щечку, и посасывая во сне его краешек.

– Мама, ну о чем ты? Ты еле на ногах стоишь!

Словно в подтверждение моих слов, она пошатнулась и еле успела ухватиться за перила, но при этом упрямо закачала головой:

– Станет еще хуже, если у нас не будет денег на хлеб и уголь. Мне нужно работать.

Завязав последний узелок, я обрезала нитку и подняла чепчик для Наоми к свету. Сквозь тонкую ткань просвечивали мои пальцы.

– Ты поможешь мне, Рут? Ну пожалуйста! Мне стыдно просить тебя. Я вижу, что тебе и так приходится много делать сейчас по дому и для малышки. Но мне ни за что не справиться одной, даже если работать ночи напролет.