– Послушай меня, моя девочка, – сказал папа, махнув в мою сторону кистью. Я инстинктивно прижала перчатки к себе и немного отступила, боясь, что папа забрызгает их краской. – Эти заносчивые дурочки просто не знают, о чем говорят. У тебя есть то, чего не купишь ни за какие деньги и чего у них не будет никогда.

– Например, доброе и отзывчивое сердце, – вставила мама.

На самом деле, в моем сердце клокотала злоба, но маме не стоило этого знать.

– Покажи им истинную себя, Рут. Свой талант. То, что ты вышила, – это же настоящее искусство! Истинная ты именно в этом искусстве, девочка моя. – С этими словами отец снова махнул в сторону перчаток рукой, в которой держал кисть со свисающей с нее большой каплей черной краски. Я еле успела отскочить – и капля шлепнулась на пол у моих ног. Слава богу, не на перчатки! – Ты и есть эти милейшие бабочки и красивейшие цветы. Внутри тебя, в душе твоей, есть то, чего у этих девочек не будет никогда. Как только они увидят это, им останется только восхищаться тобой!

Я молча слушала отца, но его слова совсем не вязались с тем, что я видела в школе. На самом деле, в моей школе, если какая-нибудь девочка замечала у другой то, чем сама не владела, она готова была драться с ней не на жизнь, а на смерть.

– Видишь, Рут? Папа говорит то же самое: эти девочки – просто заносчивые дурочки. Придешь завтра в школу – а они уже и забыли, за что дразнили тебя сегодня. Иди, поцелуй папу и ложись спать. Можешь спать спокойно.

Я отдала перчатки маме и подошла к отцу. Он обнял меня и прижал к себе. Папа был весь в краске, и от него сильно пахло виски. Он долго смотрел на меня своими огромными карими глазами, и я думаю, он наконец заметил, что у меня такие же, как у него, непослушные волосы и такой же большой квадратный подбородок, что эти особенности внешности я унаследовала именно от него. Но, к сожалению, далеко не всегда то, что красит мужчину, делает красавицей женщину. Сомнительное счастье для девочки – быть как две капли воды похожей на отца.

– Послушай, – шепнул мне отец, – вон в том ящичке у меня пистолет. Если тебя в школе тронут еще раз хоть пальцем, скажи мне, хорошо? Я им задам.

И тут первый раз за весь вечер я улыбнулась.

Выйдя из тюремного двора, я решила во что бы то ни стало изучить во всех подробностях дело Рут Баттэрхэм. Тильда – моя компаньонка – дожидалась в карете, зябко кутаясь в шаль.

– Мы поедем домой, мисс? – спросила она, когда я устроилась поудобнее рядом с ней.

– Почти. Я приказала Греймаршу остановиться в городе.

– О нет, мисс!

Я улыбнулась ей так широко, как только могла:

– Весна уже на пороге. Хочу заглянуть в Ботанический сад. Ты разве против?

Тильда прекрасно понимала, что перед Ботаническим садом мы заглянем еще кое-куда.

И вот мы свернули на узкую мощеную улочку, насквозь пропахшую бренди. Неподалеку полицейский фонарь излучал призрачное голубое свечение.

– Я не хочу идти туда, – запричитала Тильда, – там одни пьяницы и бандиты!

– Ну это же только на пару минут.

Тильда подобрала свои многочисленные юбки:

– Вы только посмотрите на это месиво под ногами. Ну как я пойду?

– На свет голубого фонаря, – пошутила я.

Но Тильда не нашла в моих словах ничего смешного. Она скривилась и перед тем, как выпрыгнуть из коляски и засеменить по грязной мостовой, бросила на меня взгляд, полный негодования.

Тильда не может по-другому: все дело в форме ее головы. Как-то, стоя позади нее, я разглядела небольшой бугорок справа от макушки – признак самоуверенности, даже самовлюбленности и всех прочих качеств, присущих эгоистичной натуре. Она просто по природе своей не способна заботиться ни о ком, кроме себя.

Через десять минут Тильда запрыгнула обратно в коляску. Волосы ее были покрыты сажей.

– Ну?

Тильда долго ерзала, устраиваясь поудобнее. Потом подвинула горячий кирпич ближе к своим озябшим ножкам и только после этого подняла на меня глаза.

– Ботанический сад. Через полчаса, – выдавила она наконец.

Я вынула из кармана часы на цепочке и посмотрела на них:

– Отлично! Трогай, Греймарш!

Мы остановились у ограды Ботанического сада. На росших вдоль нее деревьях набухшие почки, казалось, готовы были вот-вот лопнуть. Кое-где в чистейшей росе уже проглядывала первая весенняя зелень и начинали проклевываться желтые крокусы. Я опустила штору на окошке, чтобы вдохнуть аромат весны. Природа просыпалась…

– Я так простужусь! – тут же запротестовала Тильда.

– В таком случае ты и это используешь в своих интересах! – парировала я.

Молодые девушки уже снова отваживались выходить на улицу, хотя и сразу ныряли в главную оранжерею сада – Темперейт-хауз [477]. Еще пара-тройка недель, и здесь появятся нянечки с младенцами, завернутыми в белые одеяльца со множеством рюшек. Я бы тоже с большим удовольствием влилась в их ряды, рука об руку с Дэвидом. Но этому не суждено сбыться. Пока.

Когда вдалеке на башне пробили часы, на горизонте появился и сам Дэвид. Высокий и стройный, он выглядел выше в своей шляпе. Он шел уверенной походкой, сложив руки за спиной. Небо стало для меня еще ярче, а воздух еще упоительней.

Каждый раз, когда я вижу его, вспоминаю нашу первую встречу и ту радость, которую почувствовала, заметив, как какой-то полисмен со всех ног несется за тем негодяем, что вырвал у меня ридикюль. Мне кажется, я влюбилась в своего спасителя именно в этот момент. И полюбила его еще сильнее, когда он вернул мне пропажу. Ее содержимое было в целости и сохранности, но самое главное, что цела была драгоценная миниатюра моей покойной мамы, которую я всегда носила с собой. Я была так рада, словно вместе с портретом он вернул мне частичку ее души, хотя и понимаю, что это, увы, преувеличение.

От нетерпения я стала потирать щеки.

– Тильда, мой чепец! Поправь мой чепец, пожалуйста!

К тому времени как Тильда закончила возиться с моим головным убором, Дэвид почти поравнялся с нами, и я уже различала скрип его сапог – и вот он наконец заглянул в окошко нашей коляски.

– У меня мало времени, – сказал он вместо приветствия.

Бедный Дэвид казался таким усталым: красные глаза, растрепанные волосы, торчащие во все стороны из-под шляпы. Я даже испытала угрызения совести из-за того, что так безмятежно спала и долго нежилась в постели этим утром.

– Как вы галантны, констебль, – поддразнила я его. – К счастью, мы не намерены отнимать у вас много времени.

– Работы невпроворот, – начал оправдываться он, теребя пуговицы куртки. – Я выскочил буквально на пару минут. В патруль заступлю только сегодня вечером.

– Прости, что потревожила. Но я решилась на это только после того, как сегодня побывала в тюрьме и поговорила с новой заключенной. Она еще совсем ребенок, и зовут ее…

– Рут Баттэрхэм, – продолжил Дэвид, уже расстегивая ворот куртки, и, достав небольшой сверток, протянул его в окошко. – А вот и копия ее дела. Как только я увидел ее, понял, что ты заинтересуешься.

Мое сердце часто забилось. Я широко улыбнулась. Сверток еще хранил тепло тела Дэвида, и я поскорее прижала бумаги к своему сердцу. Сверток даже пах Дэвидом: шерстью и кедровым деревом.

– Ты такой милый…

Он в смущении покачал головой, но не смог скрыть довольной улыбки на своем лице.

– Я не могу этого больше делать, Дотти. Украдкой копаться в делах, делать выписки из них, передавать их тебе. Меня рано или поздно поймают!

– Поймают? Тебя?! Нет, ты для этого слишком умен.

– Я работаю в полиции, Дотти! – С этими словами он застегнул и оправил куртку. – Полиция создана именно для того, чтобы ловить людей. Я понимаю, тебе сложно это понять, ведь ты из совсем другого круга, но когда сам зарабатываешь себе на хлеб, приходится быть осмотрительным.

Говоря все это, он смотрел в сторону, и я позволила себе еще раз полюбоваться им.