– Да откуда?

Он меня вообще слушает?

– Отец заметил, что я включил запись, и, наверное, дедушка нажал на кнопку «Стоп», потому что запись на этом закончилась. После этого зазвучала энка, которая изначально была записана на кассете.

Он сильно удивился.

– А что за песня?

– Э-э… «Салют любви путешественников».

– Это какая?

Я тихонько напел услышанную вчера фразу, но Сверчок, как мне показалось, ее не знал.

– Это хорошая песня.

– Думаешь?

Учитель вошел в класс, и Сверчок побежал на свое место, чуть не свернув стол по пути.

Во время уроков в тот день у меня в ушах звучал смех отца. Но чем больше он повторялся, тем сильнее на него накладывался голос певца: «Салют любви – Салют мечты…» Неизвестный исполнитель энка пел: «Он расцвете-е-ет…» – а затем, после паузы, с чувством: «…взорвется он и опаде-е-ет…» Мне хотелось еще четче помнить отцовский смех, но постепенно впечатления от энка становились все сильнее и к четвертому уроку практически полностью вытеснили голос отца.

Сверчок на каждой перемене подходил к моей парте. До этого всякий раз как заканчивалось занятие, он подходил к моей парте вместе с остальными, но в этот раз не позвал с собой Журавля, Ками и Симо, что показалось необычным. Троица веселилась за партой Журавля. Может, они радовались тому, что им удалось спихнуть неудобного Сверчка на меня.

– Журавль, Ками и Симо, оказывается, уже домой ушли.

После уроков мы впервые возвращались со Сверчком вдвоем.

– Недружелюбные какие, – нарочно сказал я, смотря вдаль проселочной дороги.

Почему-то мне хотелось, чтобы Сверчок разлюбил эту троицу.

– Давай положим ранцы и поиграем? – решился предложить я.

Но сегодня у Сверчка не было времени.

– Мне надо помочь в идзакае, – сказал он и посмотрел на мою голову – немного дольше, чем обычно. – Сегодня шесть часов же учились.

Я сделал вид, что мне не очень-то и хотелось, и опять стал смотреть на дорогу. Вокруг глухими голосами, словно больные астмой, стрекотали цикады. Лучи солнца пощипывали кожу, будто ее посыпали солью и перцем. На раздолбанной дороге появились четкие тени, далеко вдали чернели пятна, похожие на лужи. Я пытался вспомнить, как же они называются, но Сверчок рядом со мной запел:

– «Салют любви – салют мечты…»

– С одного раза запомнил?

– Эта песня иногда играет у нас в идзакае. В Кимбоси. Мне кажется, я ее там слышал.

– Хорошая песня, правда?

– Ага.

И мы стали горланить одну и ту же фразу до самой развилки, где мы разъезжались в разные стороны. И постепенно стали все больше дурачиться. После «расцвете-е-ет» задерживали дыхание, стараясь не рассмеяться, смотрели друг другу в лицо, пять секунд, десять, а потом вместе на выдохе пели: «Взорвется он и опадет, и опадет» Когда до расставания оставалось совсем чуть-чуть, мы стали петь абсолютно синхронно, как будто по указке. Так мы веселились, и я вспомнил про листок бумаги, который во время обеденного перерыва обнаружил у себя в парте. Листок, вырванный из тетрадки, на котором были нарисованы два человека. Один тощий, как комарик, а второй – как горилла, с ногами враскоряку. У похожего на гориллу было огромное расстояние между глазами. Наверное, это были я и Сверчок, а нарисовал нас Журавль, Ками или Симо. Ничего удивительного, я и раньше знал, что они противные. Так я понял, что Сверчка прозвали Сверчком из-за широкого расстояния между глазами.

– Завтра в походе пообедаешь вместе со мной? – спросил я Сверчка перед тем, как мы разъехались.

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Что, нельзя?

– Ты прикалываешься?

– Вместе пообедаем, а во время похода споем эту песню.

– Давай.

– Я обязательно научусь петь лучше.

– Хорошо.

Мы помахали друг другу и разъехались в разные стороны. Я ехал домой, думая о завтрашнем дне. Из школы до горы Томби, а оттуда по склону до сосны-с-корнями мы пойдем вместе со Сверчком. И будем петь «Салют любви путешественников». На «расцвете-е-ет» мы будем задерживать дыхание, а потом синхронно выпаливать «взорвется он и опадет, и опадет». И хотя это мои фантазии, они были такими четкими, как будто заранее отпечатались в моей памяти. Интересно, если мы так будем петь неоднократно, то, может, станем популярными? Но мне хотелось, чтобы это стало развлечением для нас двоих, для меня и Сверчка, так что, наверное, надо будет петь потише. Пока я об этом думал, сердце мое стало биться чаще, а из низа живота как будто что-то поднялось. Это ощущение не исчезло и по возвращении домой. Пришлось притвориться, что ничего не происходит, чтобы дедушка с бабушкой не догадались. Но несколько раз мое возбуждение рвалось наружу, проявляясь в уголках рта. И во время ужина, и когда я стелил постель у себя в комнате, и когда я лег в нее, мое возбуждение не стихало. Я хотел заснуть, но у меня не получалось, а когда я обратил на это внимание, мое сонливое состояние словно испарилось. У меня вспотели подмышки, иногда я всхрапывал, что вызывало у меня смех, я десятки раз переворачивал подушку и наконец начал клевать носом только под утро. Когда бабушка разбудила меня, у меня оказалась температура 37,4. Бабушка позвонила в школу и сказала учителю, что я не приду.

Мама, наверное, бросила меня?

Бросила отца, который боролся с болезнью?

Я валялся в постели, смотрел в потолок и думал об одном и том же. Пробили часы с маятником в соседней комнате. Два часа, а может, уже и три. Наверняка весь класс давно поднялся к сосне и уже спускался с горы. Все шли домой и обсуждали, кто что будет делать в летние каникулы, куда поедет. Сверчок, может, рассказал кому-нибудь про «Салют любви путешественников» и пел вместе с ним. Может, даже не с Журавлем, Камиму или Симому, а нашел кого-то, с кем интересно, и пел, и смеялся с ним еще радостнее, чем со мной.

В комнате на ветру звенел колокольчик. Он звучал немного тише, чем раньше. Наверное, не ветер стал слабее, а у меня с ушами было что-то не то. Я понимал, что со мной будет дальше, так как уже испытывал подобное. Я думал о всяком, прокручивал сотни и тысячи раз, пока эти мысли не начинали закапывать меня живьем. Мир казался затянутым тонкой пленкой, я не мог ни на чем сфокусироваться, звуки были с трудом слышны. Я не мог ничего есть, а если и ел, то меня тут же тошнило. Когда приходил в себя, я стоял на крыше или приставлял себе к животу нож. Дедушка с бабушкой громко кричали, плакали или фальшиво улыбались. Я хотел извиниться перед ними, но не мог. Я терял голос, как будто кто-то крепко завязал воздушный шарик. Мне казалось, я нашел способ излечиться от этой болезни. Представить себе душу как один из органов, как желудок или кишечник, и преградить невидимой тканью что-то похожее на важную дорогу к ней, находящуюся где-то глубоко-глубоко. И тогда на душе наступает покой. Я нащупал этот секрет и как только ухватился за него, смог разговаривать, как обычно, стал слышать звуки и голоса людей, как раньше. Мне казалось, что все будет хорошо. Но когда я понял, что все усилия оказываются напрасными из-за малейшего повода, я утратил способность делать это. Наверное, я буду снова возвращаться в это состояние.

Может, и отец меня бросил?

Может, ему осточертело все, поэтому он бросился под колеса грузовика?

Наверное, я сам виноват в том, что и мать, и отец меня бросили. Мне нужно было веселить их еще сильнее, делать еще более странные вещи, смешить папу и маму, когда мы еще жили все вместе. Учиться лучше всех, занимать первое место на спортивных соревнованиях, быть ребенком с более светлым будущим. Во время воскресного посещения школы родителями я, хотя и знал решение задачки, написанной на доске, опускал глаза, чтобы меня не вызвали. Но папа с мамой приходили не для того, чтобы видеть меня таким. Во время собрания театрального кружка в первом классе надо было не бояться и тянуть руку, когда распределялись роли, так, глядишь, и главную бы получил. На выступлениях хора во втором классе я только открывал рот, притворяясь, что пою вместе со всеми – наверное, папа с мамой это заметили. Видимо, поэтому они оставили меня одного? И зачем я пошел в тот день покупать ластик в супермаркет, где работала мать? Почему я нарушил свое обещание не говорить ничего отцу? Если бы я этого не сделал, мама бы не ушла. А если бы она не ушла, то и папа сейчас был бы жив. Я всегда делаю то, чего нельзя делать. Я, как дурак, молча смотрел, как уходит мама, сказавшая мне «прости». И в этот Новый год я сидел безвылазно в своей комнате и не заметил даже, как уехал папа. Сидел бы вместе со всеми у котацу. Надо было болтать без умолку, встревая во взрослые разговоры. Тогда бы папа не думал, что мне скучно. И не поехал бы покупать мне воздушного змея. А если бы не поехал покупать змея, то его болезнь не распространилась бы по всему телу и он бы не остановил машину в том месте.