Мы с Мэгги Макферсон тоже прикладываем старания для заживления наших ран. Она привозит ко мне в гости нашу дочь каждый уик-энд и часто сама остается на день. Мы сидим на веранде и разговариваем. Мы оба знаем, что именно наша дочь – то, что нас спасет. Я давно перестал злиться на Мэгги за использование меня в качестве приманки для убийцы. А Мэгги, считаю, больше не держит зла на меня за те решения, которые я принял.

Калифорнийская коллегия адвокатов рассмотрела все мои действия и отправила меня отдыхать на Кубу – так судебные адвокаты называют временное отстранение от работы за «поведение, не подобающее званию адвоката» – сокращенно CUBA.[91] Я был изъят из употребления на девяносто дней. Таково идиотское решение комиссии. Они не сумели доказать никакого конкретного нарушения адвокатской этики в эпизоде с Корлиссом, поэтому наказали меня за то, что я позаимствовал пистолет у Эрла Бриггса. Тут мне повезло. Пистолет не был украден и оказался зарегистрирован. Он принадлежал отцу Эрла, так что мое этическое нарушение оказалось незначительным.

Я не стал утруждать себя оспариванием приговора коллегии или подачей апелляции на решение о своем временном отстранении. После получения пули в живот девяносто дней отпуска выглядели не так уж плохо. Срок отстранения оказался очень кстати для поправки здоровья. Здоровье я поправлял, в основном сидя в купальном халате пред телевизором и глядя канал «Суд-ТВ».

Ни коллегия, ни полиция не усмотрели каких-либо этических или криминальных нарушений с моей стороны в убийстве Мэри Алисы Виндзор. Она явилась ко мне в дом с украденным оружием. Выстрелила первой, а я – потом. За квартал от моего дома Лэнкфорд и Собел видели, как она сделала первый выстрел в проем моей входной двери. Самозащита в чистом виде. Но вот что является не столь ясным, так это мои чувства по отношению к этому поступку. Я хотел отомстить за своего друга Анхеля Левина, но отнюдь не кровавым способом. Теперь я убийца. То, что власти штата сочли это приемлемым, служит мне слабым утешением.

Абстрагируясь от всех расследований и официальных выводов, я считаю, что в объединенном деле Менендеса–Руле я был виновен в поведении, не подобающем мне самому. И мое наказание за это суровее любого, какое могут наложить на меня власти штата или адвокатская коллегия. Ну да не важно. Все это останется при мне, когда я вернусь к работе. К моей работе. Я знаю свое место в этом мире, и в первый же день после окончания вынужденного безделья выведу из гаража свой «линкольн», опять выеду на дорогу и пущусь на поиски какого-нибудь бедолаги. Не знаю, куда я направлюсь и какие дела придутся на мою долю. Знаю только, что опять буду здоров и готов встать на чью-нибудь защиту в этом мире, лишенном правды.

Все лгут.

Копы лгут. Адвокаты лгут. Свидетели лгут. Жертвы лгут.

Суд — чемпионат по лжи. И все давно об этом знают. Даже присяжные. Они приходят на работу, зная, что им будут лгать. Садятся на свою скамью, готовясь услышать ложь.

Если ты на стороне защиты, главное — терпеть. Терпеть и ждать. Дело адвоката — вцепиться в ложь и ковать ее, как раскаленное железо, из которого делают клинок. Острое как бритва лезвие, чтобы распороть брюхо и перерезать глотку обвинению.

Моя работа — ковать сталь и точить клинок. И пускать его в ход, без жалости и снисхождения. Я — островок правды среди моря лжи.

Шел уже четвертый день процесса — он проходил в 109-м отделении уголовного суда, в деловом центре города, — когда ко мне в руки попала эта ложь, острая как дамасская сталь. Моего клиента, Барнетта Вудсона, обвиняли в двух убийствах, и он на всех парах мчался к маленькой железной камере в тюрьме «Сан-Квентин», где в вены осужденных всаживают самую крепкую на свете «дурь».

На Вудсоне, двадцатисемилетнем торговце наркотиками из Комптона, висели ограбление и смерть двух студентов из Уэстсайда. Парни собирались купить у него кокаин, но он предпочел забрать деньги и пальнуть в них из обреза. Так по крайней мере считал прокурор. Преступление было «черно-белого» цвета, и это не шло Вудсону на пользу, особенно после того как четыре месяца назад расовые волнения едва не разорвали город пополам. Но больше всего он испортил дело тем, что попытался избавиться от трупов, утопив их в Голливудском водохранилище. Они провалялись там четыре дня, пока не всплыли наверх, словно яблоки в бочке. Гнилые такие яблочки. Мысль, что все это время трупы разлагались в главном городском источнике питьевой воды, вызвала у жителей приступ тошноты. Когда Вудсона вычислили по телефонным звонкам и арестовали, общественная ярость обрушилась на него как ураган. Окружной прокурор заявил, что потребует высшей меры.

Однако дело против Вудсона не было таким уж бесспорным. Оно строилось в основном на косвенных уликах — записях телефонных разговоров и свидетельствах людей, которые сами являлись уголовниками. В центре всей этой компании стоял главный свидетель обвинения — Рональд Торренс. Он уверял, будто Вудсон сам признался ему в убийстве.

Торренс был соседом Вудсона по центральной городской тюрьме. Оба сидели в специальном блоке, состоявшем из шестнадцати одиночных камер, расположенных в два яруса и выходивших во внутренний дворик. Все шестнадцать заключенных в этом блоке были чернокожими согласно сомнительной, но повсеместно принятой тактике «безопасной сегрегации», по которой арестантов разделяли по бандам и по цвету кожи, чтобы избежать агрессии и стычек. Торренса обвиняли в ограблении и физическом насилии с отягчающими обстоятельствами: результат его участия в грабежах во время бунта. Заключенные спецблока с шести часов до половины седьмого вечера могли выходить во дворик, где ели, играли в карты и проводили время под присмотром охранников, сидевших в стеклянной кабинке наверху. По словам Торренса, как раз за одним из карточных столов мой клиент признался ему в убийстве двух парней из Уэстсайда.

Обвинение старалось в наилучшем виде подать Торренса присяжным, среди которых было всего трое чернокожих. Когда на четвертый день процесса Вудсона привезли в суд, он был чисто выбрит, коротко подстрижен (от косичек пришлось избавиться) и облачен в светло-голубой костюм без галстука. Во время допроса, который вел представитель обвинения Джерри Винсент, Торренс сообщил о разговоре, якобы состоявшемся между ним и Вудсоном во время игры в карты. Он заявил, что Вудсон не только признался ему в убийствах, но и описал преступление в подробностях. Присяжным намекали, что только истинный убийца мог знать все эти детали.

В суде Винсент держал Торренса на коротком поводке, задавая ему длинные вопросы и получая лаконичные ответы. Вопросы эти были настолько пространными и многословными, что могли сойти за наводящие. Я не стал протестовать, хотя судья Компаньони бросал на меня удивленные взгляды, ожидая, что я вот-вот вскочу с места. Но я молчал, считая, что мне это на руку. Пусть присяжные видят, что вытворяет обвинение. Я просто сидел и ждал, держа за пазухой свой нож и предоставив Торренсу болтать все, что хочет.

Винсент закончил только к одиннадцати часам, и судья спросил, не хочу ли я перекусить, прежде чем приступить к перекрестному допросу. Я отказался — перерыв мне ни к чему. При этом состроил такую гримасу, словно мне было тошно от одной мысли, что придется тянуть с этим парнем еще лишний час. Я встал и направился к кафедре, прихватив с собой толстую папку с документами и блокнот.

— Мистер Торренс, меня зовут Майкл Холлер. Я государственный защитник и представляю интересы Барнетта Вудсона. Мы встречались с вами раньше?