Шрамы на спине Мим говорили о другом.

Билли не отпустил мою руку. Он тихонько отвел меня к двери кухни. За ней уже ждала Нелл с ведром воды и льняным полотенцем.

– Я подумала, что тебе неплохо бы помыться, – сказала она. – Обе госпожи наверху, читают. Кейт придет за нами на чердак примерно через час. Хочешь, поставлю это ведро воды рядом с твоей кроватью? Тогда ты можешь спрятаться под одеялом – и она не увидит тебя.

Я была так благодарна за эту скромную помощь – как никогда ни одной живой душе. Мим, Билл, Нелли – эти трое действительно беспокоились обо мне и проявили заботу. Почти как настоящие друзья.

– Спасибо! – пролепетала я, не в силах иначе выразить благодарность.

Билли отпустил мою руку:

– Нелли позаботится о тебе. Она хорошая, – добавил он и ухмыльнулся. Но Нелли не улыбнулась ему в ответ. – А теперь мне пора домой. У меня есть мама, и она уже волнуется.

Я непроизвольно всхлипнула, услышав слово «мама». Нелл осуждающе посмотрела на Билли.

Тот спохватился:

– Ой, прости меня! Не надо было такое говорить! Ты тоже из приюта?

Я покачала головой:

– Нет. Моя мать была портнихой и выполняла заказы для миссис Метьярд. Она… Ей пришлось продать меня сюда.

Билли тяжело вздохнул:

– Бедняжка. Ты, наверное, скучаешь по ней…

Из-за слез я не могла говорить, поэтому просто кивнула в ответ.

Я была рада, что он не стал больше ни о чем спрашивать, не стал утешать меня какими-нибудь глупостями. Он лишь слегка наклонил голову в вежливом поклоне, похлопал по плечу Нелл и направился к торговому залу, а через него к двери, что вела на улицу, на свободу.

Мы с Нелл долго смотрели ему вслед.

– Везет же ему, – сказала она. В ее словах не было злобы, хотя я видела, что она тоже завидует его свободе, тому, как он может приходить сюда, когда захочет, и уходить, когда пожелает, в то время как для нас этот дом хуже тюрьмы.

– Он спас меня. Сейчас мне кажется, что он – единственный, кого я смогла бы полюбить всем сердцем.

Нелл криво улыбнулась:

– Дурочка ты! Давай уже поскорее отнесем это ведро в подвал, пока не застукали. А то будем с тобой вдвоем валяться в яме.

Нелл отвела меня в подвал и оставила одну, чтобы я помылась и привела себя в порядок, насколько это возможно при тусклом свете, пробивающемся из узкого окна под самым потолком. Я была вся в саже, черная, как ворон. Снова и снова я терла себя мочалкой, пока не проступала чистая кожа. И чем больше я терла себя, тем темнее становилась вода, в которой растворялись грязь и сажа. Постепенно она приобрела дымчато-пепельный цвет.

Я взяла льняное полотенце и принялась тщательно растирать им грудь.

И тут случилось неожиданное: крючки моего корсета наконец-то выскочили из петель. В первый раз за несколько месяцев он расстегнулся и упал к моим ногам.

Я стояла как вкопанная и смотрела на него и на свое нагое тело.

На нем отпечатались глубокие борозды. Наверное, я должна была в этот момент ощутить облегчение, но почему-то я его не испытывала. Особенно странно было видеть свой голый живот. Я уже привыкла, что он спрятан под корсетом. От этого я чувствовала себя совсем беззащитной. Да и вообще, без цепких объятий корсета мне стало совсем неуютно.

Я быстро нацепила прямо на голое тело ночную рубашку и подняла корсет – моего единственного верного друга.

На нем не было никаких пятен. Только шнуровка немного испачкалась сажей. Я аккуратно сложила его и спрятала под подушкой.

Что бы это значило?

Я легла.

Чем больше плохого происходит в жизни человека, тем больше он ценит хорошие, светлые моменты. Старый тюфяк, который я столько раз кляла за то, что он такой колкий и жесткий, показался мне сейчас едва ли не пуховой периной. Он был намного удобнее, чем пол в угольной яме. И все же я не смогла заснуть.

Вообще с тех пор, как меня взяли сюда, я провожу ночи в основном в размышлении о тех дорогих мне людях, которых потеряла. А если и засыпаю, то снятся кошмары: бледное личико умирающей Наоми или стена, забрызганная мозгами отца, – все то зло, что я навлекла на нас, сама того не желая. Но в этот день, когда я наконец уснула, мне приснились только большие голубые глаза, в которых отражается тусклый свет лампы.

«Билли!» – прошептала я нежно, словно смакуя его имя. Это был первый молодой человек, с которым я познакомилась.

Может, молодые люди все такие милые и умные? Хотя вряд ли. Билли какой-то другой, особенный, не как все, хотя я и не могла сказать пока, в чем именно. Только понимала, что те два коротких разговора с ним были лучшими моментами в моей жизни.

Плотно прижав ухо к подушке, я прислушалась. Корсет больше не трещал так жалобно. Он отдыхал.

Я начала даже испытывать легкое чувство вины перед ним. Он что – все видит и знает? И разомкнул свои объятия, потому что я нашла себе здесь друзей?

Может быть, это и к лучшему. Возможно, теперь, когда со мной Мим, Нелл и Билли, мне не нужен больше корсет, чтобы чувствовать себя сильной. С ними я справлюсь с любыми испытаниями. Так я тогда думала.

Теперь, мисс, вы видите, к чему все это в итоге привело.

– Вы знаете, что они назначили дату?

Главная надзирательница сидит за столом. Перед ней раскрыто дело Рут. Хоть я и сижу с противоположной стороны, мне все же удалось разобрать слово «улучшение», написанное на ее деле карандашом.

– Дату?

– Да-да. Подошла наша очередь, и судья назначил дату суда над Баттэрхэм.

Эти слова главной надзирательницы вызвали какое-то странное ощущение: словно на меня накинули лассо и резко дернули за него.

Осталось не так много времени на мои изыскания.

– Ах да-да. Понятно. Но ведь она же сама во всем призналась. Вряд ли суд над ней продлится очень долго?

– Они продолжают допрашивать свидетелей со стороны обвинения. На тот случай, если она откажется от своих показаний. Или если ее адвокат будет возражать против смертной казни. – Надзирательница принимается в задумчивости барабанить пальцами с коротко остриженными ногтями по делу Рут. – Это вполне возможно.

– А почему бы и нет? Примите во внимание ее возраст! Я была бы рада, если бы ее приговорили к тюремному заключению или даже отправили на каторгу. Ведь если ее повесят, шансов для спасения ее души не останется совсем.

Главная надзирательница сжимает губы.

– Я не стану спорить с вами, мисс Трулав, – цедит она сквозь зубы, хотя по ее лицу ясно, что она совершенно не согласна со мной. – Хотя… Как известно, леопард не меняет своих пятен… [496]

Какая удачная фраза, не правда ли? Как будто заключенные – это дикие звери, а не люди, наделенные бессмертной душой.

– Мне бы очень хотелось увидеть Рут Баттэрхэм сегодня. Вы не проводите меня в ее камеру?

Главная надзирательница шумно захлопывает папку.

– Как раз сейчас она моет в своей камере пол. У нас так принято, это приучает заключенных к трудолюбию. Вы не могли бы побеседовать с ней сегодня в комнате для свиданий?

Я падаю духом. Это никуда не годится! Я же не смогу измерять голову Рут на глазах у других заключенных и их адвокатов! Но и откладывать уже некуда – я так долго готовилась, да и суд уже совсем скоро.

– Нет! – возможно, слишком резко вскрикиваю я. – То есть… Спасибо, вы очень добры, но я предпочла бы говорить с заключенными в их камерах, как и раньше. Мокрые полы не пугают меня.

Главная надзирательница осуждающе вскидывает брови, но не возражает.

Я никогда еще не шла по этим выбеленным известкой коридорам в таком приподнятом настроении. Звяканье ключей на поясе у надзирательницы и скрежет песка под ногами сливаются для меня сейчас в некую своеобразную, но очень приятную мелодию. Солнечный свет, льющийся сквозь арочные окна, так приятно греет руку, которой я прижимаю к себе свою сумочку. Этот момент – я уверена в этом – станет апогеем моего изучения френологии. Рут – эта странная, почти безумная девочка – наконец подтвердит правильность моих теорий.